***
В.Р.: Танцевать я начал в девять лет. В шестнадцать попал в кордебалет. В 1979-м году жизнь свела меня с Рудольфом Нуреевым. Он занимался с нами своим ремеслом в парижской Опере. У него была совершенно особая манера. Только сейчас я в полной мере могу оценить, какой огромный вклад он как исполнитель мужских ролей внёс в развитие мужского танца. Рудольф учил нас таким сложным техническим приёмам, которых мы либо не знали, либо очень мало использовали прежде. Для него очень важен был сам процесс — путь, который танцовщик проходит, достигая результата. Танец затмевал всё в его сознании. При этом абсолютно равнодушен он был к тому, имеет ли это действие успех. Бывало — что-то не получалось у нас, срывалось в техническом плане. Но он подходил и говорил: молодец, хорошо. Если чувствовал, что ты готов честно работать и идти по тому пути, который он указал. Рудольф знал: пусть сейчас не выходит, но необходимый результат будет достигнут обязательно. У него бытовало выражение, которое он постоянно повторял в процессе обучения: «Не врите!», «Врёте!» Его оценка всегда была очень важна для нас.


Г.К.: Получалось, что собственным примером Нуреев давал понять вам, — необходимо быть индивидуальностью....


В.Р. Действительно, это было очень важно — дать нам школу своей личности. Те, кто прошли её, превратились в поколение блестящих танцовщиков. Повторив его путь, овладев его великолепной техникой, мы, его ученики, сегодня более чем востребованы. Мы танцуем! Именно он заложил эту сверхпрочную основу. Рудольф буквально вбил нам в голову и в тело жёсткую требовательность к себе, обязательность, честность, научил работать. Это дает нам возможность учиться дальше, достигать уже чего-то самим. Самодисциплина — вот тот краеугольный камень, который держал всю конструкцию и его личный успех.


Г.К.: Действительно, о требовательности Нуреева ходят легенды...


В.Р.: Иногда она была даже излишней. Порой нам трудно было найти объяснение его поведению. Он был человеком очень сильным, жёстким и даже жестоким. Буквально давил своей мощью. И этот каждодневный пресс было очень сложно переносить. Я даже готов был уже бросить все. Если бы он остался ещё на какое-то время, то я бы ушел. Такие взаимоотношения можно сравнить с тем, когда из-за жёсткого отца ребёнок хочет покинуть дом.


Г.К.: И что, по-вашему, стояло за этим?.


В.Р.: Нам, его воспитанникам, было непросто общаться с ним потому, что у него была совершенно другая манера думать. У нас были разный жизненный опыт, разная культура. Он пережил в жизни то, чего мы элементарно не в состоянии были понять. Я читал позже его воспоминания. Мама Рудольфа, например, подожгла как-то одеяло для того, чтобы отпугнуть волков. Он был человеком-революционером, не покорённым никакими жизненными обстоятельствами. В то же время сам не терпел, чтобы кто-то спорил с ним — непокорства духа в других не признавал. Со временем я смог как-то оправдать его: при такой мощной личности ему выпало столь сложное испытание — жить в советской системе, которая пыталась полностью подавить его. Иногда приходилось даже конфликтовать с ним, но потом отступать, уступать. Рудольф часто упрекал меня, что, мол, я не так с ним разговариваю, отношусь без должного почтения. Но, наверное, будь я паинькой, то не смог бы стать учеником такого бунтаря. Он был слишком суров, и я часто просто не осмеливался подойти, чтобы что-то уточнить, выяснить у него.
Спрашивать же о чем-то вообще было сложно, а не спрашивать — значило демонстрировать равнодушие к своему делу, к делу, которым он жил и дышал. Он на это очень плохо реагировал и считал: ученик просто не хочет знать его мнение. Мою воспитанность принимал за холодность и отсутствие интереса к танцу, принимал за неуважение к нему, как к педагогу, мастеру. Очень непросто было найти в общении с ним золотую середину. С одной стороны, он шёл, как танк, не допуская личностных проявлений. С другой — требовал именно этого.
Психологически я был почти раздавлен. Однажды сказал ему: «Наша проблема в том, что мой отец был ещё жёстче, чем вы — я прошёл хорошую школу сопротивления. Поэтому я поступаю именно так.» На что он ответил без обиняков: «Тогда ты просто дурак!»


Г.К.: Жизненные обстоятельства всё расставили по своим местам — с уходом Нуреева вы получили свободу.


В.Р.: Действительно, критическая масса готова была взорваться. Воспитание, диктат в определенной степени — это хорошо. Но в какой-то момент хочется ощутить свободу, глотнуть свежего воздуха, почувствовать себя самим собой.
Когда Рудольф ушёл из Оперы, поколение, которое он готовил, буквально расцвело. Мы получили великолепную технику, научились, несмотря ни на что, работать на износ. И ко всему этому добавилась ещё и свобода! Благодаря этому жизненному комплексу личность в каждом раскрылась в полной мере. Как будто, научив всему, у нас сняли наконец-то гири с ног. Я всегда пытался взять у Рудольфа всё, что можно, и при этом сохранить себя.


Г.К.: Эти отношения: робкий ученик и диктатор-учитель сохранялись у вас и в дальнейшем?


В.Р.: Вновь вернувшись в театр, Рудольф однажды подошёл ко мне после спектакля и спросил: «Что с тобой?» Я удивился: «Что-нибудь не так?» «Ты был так зажат прежде, а теперь такое ощущение, что принял слабительное.» «Просто расслабился и стал свободным, потому что вы ушли», — пошутил я в ответ. Интересно, что когда в 1979-м году Нуреев впервые увидел меня, то заметил кому-то из коллег: «Это плохой танцовщик». Через три года он стал моим руководителем, художественным директором и дал кучу ролей. Он полностью поменял своё мнение обо мне. Видел, что я работаю, что у меня есть мозги, что я внимателен. Одному журналисту Рудольф сказал: «Вилфреду я никогда помогать не буду, но никогда не буду и мешать». Через десять лет он дал мне главную роль в «Баядерке». Он менялся. Все видел, всё замечал. Был честен. У него никогда не было личной неприязни в работе. Если человек работал, добивался чего-то, он давал ему главные роли.


Г.К.: Новое появление Нуреева в Опере вернуло всё на круги своя?


В.Р.: О, нет! Когда Рудольф вернулся хореографом-постановщиком, мы познали уже совершенно другой уровень. Наша творческая встреча была потрясающей! Возникли совсем другие отношения: мастер вырастил себе достойных партнёров, с которыми мог разговаривать теперь на одном наречии. Мы были уже одна команда, где каждый понимал друг друга с полуслова и гораздо больше стало тогда иных чувств.
Мы просто любили друг друга. Это было необыкновенно, как будто познали благодаря своему учителю совершенно другой язык и заговорили наконец с ним на равных. Работали без устали. Пошли большие постановки, исчезли комплексы, стерлось грань между мастером и учеником. Для меня это была огромная победа. Я доказал, что могу все. Когда, уже незадолго до смерти, он появлялся иногда на репетициях "Баядерки", участники постановки, зная, что дни мастера сочтены, хотели доставить ему радость. Потому что все были очень благодарны ему за то, что он дал каждому из нас.

Г.К.: Вам посчастливилось видеть, как танцевал Рудольф Нуреев в расцвете сил.


В.Р.: Ничего более красивого в танце я не встречал. Он владел всеми элементами. Ему под силу были и классический, и характерный, и современный танец, танец-модерн. И все это он очень гармонично связывал между собой. Умел выверить каждый миллиметр движения, каждую партию оттачивал до совершенства. У него к танцу в прямом смысле слова был научный подход — как в данный момент чувствует себя тело, как оно поворачивается, почему ведёт себя так, а не иначе. Все это было изумительно вдохновенно.


Г.К.: Не будь Нуреева, не было бы и сегодняшней балетной звезды Оперы Вилфреда Ромоли?


В.Р.: Рудольф сказал мне: «Ты должен реализоваться в классическом стиле. Продолжай в этой манере. И тогда добьешься того, что отвечает именно твоей сути». Я признаю теперь, что он оказался прав.
Правда, потребовалось много времени, чтобы понять это. Все классические роли, которые мы проходили, я делал очень хорошо. Справлялся со сложнейшими партиями. Когда однажды Рудольфа долго не было в Париже и он узнал позднее, что я станцевал де Грийе в «Манон», то удивился: «Ты сделал это?» А потом вернулся через пять минут и сказал: «Я очень рад за тебя!» Я знал, что получил эту роль только благодаря его выучке — именно поэтому я мог наиболее точно выразить суть этой партии.


Г.К.: Расскажите подробнее: каким он был в жизни?


В.Р.: Мне приходилось подолгу беседовать с ним, когда он лежал больной и у него уже не было сил. Многое высвечивалось тогда совершенно в другом ключе. Он очень взрывной был, очень авторитарный. Много требовал, но и сам всегда работал, как вол — из последних сил, до последней минуты. В какой-то мере даже портил этим свой образ — больной человек не имел уже необходимой для полноценного творчества энергии. Его сильный характер контрастировал с такой, например, слабостью, как боязнь самолётов. Во время перелётов Рудольф, чтобы заглушить страх, очень сильно напивался. Он мог пригласить в дом, но гостями не занимался. Играл на пианино и, по-моему, ему было наплевать на всех.
Мне кажется, Рудольф был очень одинок и безмерно страдал от этого. Хотел, чтобы вокруг было как можно больше людей, чтобы все говорили, общались между собой. В то же время жить с ним под одной крышей было просто невозможно. Я лично не мог долго находиться рядом. Человек он был действительно уникальный и вся жизнь его такая особая, неповторимая. Вспоминаю очень трогательный момент. Ему разрешили побывать в России, в родном городе Уфе — повидать больную мать. Он очень боялся этой поездки. Мы приехали попрощаться к самолёту, подбадривали: «Давай, держись, начальник!» А когда вернулся, спросили: «Ну, как мама?» Он сказал: «Она меня не узнала». И засмеялся. Хотя на самом деле это был смех сквозь слёзы. Часто Рудольф не понимал наших поступков. Мы не знали, что такое голод, Сталин, что такое война. Нуреев имел очень непростой жизненный опыт, большое мужество и огромный талант.


Г.К.: Если всё повернуть вспять, то к кому теперь вы бы пошли в обучение?


В.Р.: Я повторил бы свой путь! — Вилфред рассмеялся и добавил: — Всем желаю встретить в своей жизни такого Мастера, каким был Рудольф Нуреев. И пусть ещё такой человек появится на свете. Это будет счастьем для всего мира.


(Галина Карпусь, Уфа-Париж, 2003 год.)


**