***
– От рождения в Филадельфии и обучения в Колумбии, до Бургундии и Везлея, можно сказать, целый Млечный Путь. Как вы здесь оказались и почему Православие? Православие в вашей жизни было изначально?

– Православие не выбор. Это эволюция.
Pодился я в англиканской среде. И крестил меня, в 18 лет, ливанский священник, католик, униат. Но вообще семья была не религиозно настроенная и не практикующая. Мать к Богу относилась скорее недоверчиво, но толерантно. Ничего не имела против моего личного интереса, но сама не участвовала. А отец умер, когда мне было 8 лет. Сегодня мне 76 и я теперь думаю, что, может, потому и начал искать Бога, что мне категорически не хватало отца.
Bсё по-настоящему началось в университете, где я изучал восточные языки, китайский, санскрит. Вот тогда мне несказанно повeзло: преподавателем у меня был человек замечательный – румынский учёный, Антон Зигмунд-Чербу (Anton Zigmund-Cerbu), мирового уровня специалист по буддизму и индо-китайской культуре. C 1960 года oн преподавал в Колумбийском университете историю восточных религий. Вот на его лекциях меня захватило и понесло. Мне уже тогда не слишком нравился традиционный университетский подход: в нём любую живую мысль подавляет культ компетентности. Этот румынский профессор научил нас ценить достоверность превыше кем бы то ни было установленных догм. До Колумбии он занимался исследованиями в Париже, в Национальном Центре Научных исследований (CNRS). И я, вдохновлённый, улетел в Париж.
Там тоже изучал санскрит, очень много читал греческих философов и, по примеру Шмемана и Мейендорфа, которыми заслушивался и зачитывался ещё в университете, поступил в Свято-Сергиевский православный богословский институт. В 22 года крестился в православную веру. Здесь всё мне казалось настолько глубже, духовнеe, богаче... Я чувствовал, что «нашёл».
В общем, с 1969 года я уже не возвращался в Америку. Учился богословию и продолжал изучать санскрит. Мне всегда казалось, что чем-то этот язык непосредственно связан с православием....

– Я только недавно узнала, что русский считается наиболее близким к санскриту.

– А ведь верно! Русский я толком так и не выучил, даже в Москве, но много раз замечал сходства между отдельными словами.

– Посчитайте до десяти на санскрите, потом на русском – очень наглядно получится... Так что же вы делали в Париже, после Свято-Сергиевского?

– Начиная с 1973-го, был назначен дьяконом в православную церковь на улице Сен-Виктор (Notre-Dame-Joie-des-Affligés-et-Sainte-Geneviève). А в 1978-м стал священником. В 1979-м получил докторскую степень по этнологии (EHESS et Paris V). Много ездил, изучал антропологию, много работал, в частности, на острове Ява (с 1973-го по 2005-й). Публиковал. Выступал с лекциями. Сотрудничал с парижским Национальным Центром Научных исследований. С 2006-го по 2010-й регулярно приезжал в Москву, жил там, преподавал, изучал жизнь разных приходов, иконографию (с 1985-го по 2005-й). Тогда и написал «Христос после коммунизма».
В области сравнительной социологии религий, эта книга – об эволюции духовного авторитета на пост-коммунистическом пространстве. Все крупные антропологи сегодня очень серьёзно изучают русское Православие. И особенно его влияние в этот самый переходный период – с крушением Советского Союза, падением Берлинской стены, общего распада социалистического мира. Чувствуется необходимость. Ни один из историко-экономических моментов не может быть верно проанализирован без понимания роли именно этого духовного авторитета. Вся социальная антропология обуславливается духовными авторитетами.

И что самое главное – понимание роли русского Православия в сегодняшнем мире важнo именно для самого Запада. Даже только по моим скромным наблюдениям кажется очевидным, что с падением «железного занавеса» в Европу хлынул поток экономической эмиграции, весьма ощутимо изменивший этнический баланс во многих областях жизни и в культурных пластах. А это, в свою очередь, ощутимо изменило и до сих пор бытовавшее, так сказать, чисто «французское православие». Это как раз тот случай, когда каждая сторона, сама меняясь в процессе слияния, меняет другую, не всегда безболезненно, но не нарушая того единства, в котором обогащаются обе. Мои космополитные прихожане сегодня – выходцы из самых разных, когда-то даже немыслимых вместе слоёв населения из самых разных стран и провинций. У некоторых, правда, до сих пор бытует такой, знаете, явно избыточный страх перед Россией, некая утрированная конецпция Мoсковского Патриархата, якобы полностью подчинённого так называемой «путинской стратегии». Это, на мой взгляд, традиционная и явно преувеличенная фобия всех тех, кто постоянно живёт не в России и фабрикует собственные представления о мире на основе самых простых широко распространяемых клише. И в моей пастве иногда такой взгляд осложняет отношения.

– Вот теперь мы и добрались до вашего прихода и ваших прихожан. Почему «деревня, глушь, Саратов», – пусть не Саратов, но деревня, глушь, Везлей, и когда в вашей жизни появился этот город?

– С тех пор, как я приехал во Францию, в моей жизни этот город был всегда. Я даже не упомню, когда побывал там впервые, ещё в 1969-м. Но когда побывал, сразу захотелось вернуться. Потом остаться. Поначалу, когда мы с моей супругой меняли одну съёмную квартирку в Париже на другую, мы наезжали в окрестности Везлея, как «дачники» (*наша беседа идёт спонтанно, перескакивая с французского на английский, но слово «дачники» он произносит по-русски, почти без акцента: «datchniki» – это понятие!)
А дачники, как известно, имеют обыкновение обрастать знакомствами буквально на ходу. И в каждый новый приезд формировалась и пополнялась наша «православная компания». Никаких особенных проектов создать здесь церковь не было. Я, честно сказать, вообще не люблю «проекты». Мне кажется, «проекты» вас пожирают. Если вы священник, вы здесь для того, чтобы молиться. Не для того, чтобы «строить». Вы сами должны «отстраиваться» в контакте с прихожанами. А церковь пробивается сама, как растение...

– Интересно отметить, что абсолютно то же самое мне однажды сказал женевский архиепископ Михаил (Донсков) и почти слово в слово то же самое мне сказал о.Савватий (Севостьянов) из Валаама: церковь обязательно вырастает там, где люди собираются, на молитву. Надо думать, все вы правы, поскольку договориться между собой заранее никак не могли...

– Церковь – это растение. Оно само потянется к свету, как только его начнут орошать молитвой. Сначала люди приходят из любопытства. Потом их приводит необходимость. После нескольких таких «наездов» на дачные сезоны мы с женой решили окончательно переселиться в Везлей. Шесть лет переезжали из одного дома в другой – моя жена (*американская художница Анн Эверетт (Anne Everett), в последие годы жизни писавшая также православные иконы, очень любила реставрировать старые дома. А новых в Везлее, как вы можете убедиться, не бывает. Во всяком случае, у подножия базилики. Вот мы так и переезжали с одной улицы на другую, пока не нашли этот дом, совсем рядом и с собором, и с нашей теперешней церковью. И церковь, кстати, тоже «переезжала» не один раз, пока мэрия не предоставила нам тот самый старинный дом, где она сейчас и находится. Только был он тогда без окон, без дверей, без элeктричества, без отопления, но с крышей, которую тоже пришлось подлатать.


За все эти годы, кроме случайных посетителей и туристов, можно сказать, проросла и сколотилась постоянная паства, oколо 40 человек. На праздники бывает больше. Иногда гораздо, гораздо больше. Не помещаемся никак. Поэтому для особенно крупных случаев – свадьбы или крестины – католический диосез предоставляет нам сам везлейский собор. Жену мою отпевали там же. И на местном кладбище теперь существует православная «сторона»... Расширяемся и вглубь и вдаль!
Теперь в нашей церкви служат целых три православных священника: француз Реми Геррен (Rémi Guerrin), русский Никокай Тихончук (Nikolaï Tikhonchuk) и я, американец, Стивен Хедли. Если один из нас в отьезде, ему всегда найдётеся замена другим из нас, «дачников»! Я часто даю конференции по теологии в самых разных странах. В последние годы побывал в Чехии, в Румынии, в июне еду в Грузию...

– Неужели вас, с вашей биографией и вашими бесконечными путешествиями, никогда и нигде ни разу не побеспокоили на предмет особо изощрённого шпионажа? Всё-таки, годы в Москве и все «русские связи» непременно должны были привлечь интерес хоть каких-нибудь спецслужб к вашей далеко не стандартной персоне…

– Хо-хо! Видимо, моя нудная писательская заумь, мои санта-клаусские седины и мои тёмные одеяния кажутся настолько неинтересными широкой публике, что я «их» не привлекаю. Но если вдруг окажется, что в ЦРУ на меня есть «досье», я бы с удовольствием сам посмотрел!

– Вы ежедневно, что бы ни случилось, приходите в церковь служить утром и вечером, даже если в будний серый день не придёт ни один прихожанин.


– Это не имеет значения. Молитва – это всегда монашество. Даже если только в тот момент, когда её проговариваешь. Даже если совсем один, я всё равно буду служить.

– Нельзя прерывать «контакт»?.. Одна из ваших последних книг называется «Сокрытое ухо Бога»: вы поясняете там, что Ефрем Сирин описывал Создателя, как «слушающего людские молитвы сокрытым от мира ухом»; все людские молитвы слышны и понятны через этот «канал» только Ему. Мне кажется, что каждый священник, неважно какой конфессии, точно так же обладает неким скрытым слухом, позволяющим ему ощущать то, чего не замечают другие. В этой же книге вы пишете: «Я живу в глубоко дехристианизированной («очищенной» от христианства) стране, Франции, где повсеместно буквально молятся секуляризации» («I live in a profoundly de-Christianized country, France, where the gospel of laïcité is pervasive»). Что конкретно вы имеете в виду?

– Секуляризация в Западной Европе началась четыре века назад, и сегодня, даже если она и не тотальная, она слишком серьёзно успела расшатать все церковные устои. Эта секуляризация проходит несколько по-другому в России, на Ближнем Востоке, в Индии. Европа решительно вырвалась вперёд и «оторвалась» от Бога более остальных. Бог Создатель мира здесь принципиально не является путеводным понятием для стабильного большинства.
Сегодня витриной православия во Франции, я считаю, является недавно построенный Собор Святой Троицы в Париже, на набережной Бранли. В первую очередь, потому что это центр Парижа, что делает его заметным и легко доступным. Сюда стекаются люди самых разных конфессий, верующие и любопытствующие. И в этом соборе проходят замечательные службы.


– Вы в вашей провинции, хоть и намного скромнее и труднодоступнее, но тоже не плошаете. А Церковь тем временем, как видите, пробилась к свету и растёт, согласно определению... Вы своим «сокрытым слухом» улавливаете какие-нибудь особенные различия в вашей пастве между русскими её частицами и местным, сугубо французским менталитетом?

– Конечно. Обязательно! Для выходцев из России и коренных европейцев нужны совсем разные службы, не с точки зрения культа, а исключительно с точки зрения общения с паствой. У русских и французов в массе очень чёткое различие в восприятии самой идеи христианства. И православия. И общего отношения к жизни.

–Что же их различает?

– Пессимизм.

– Чей?!

– Французский, конечно.

**
Стивен Хедли. Священник.
Вопpосы задавала Елена Кондратьева-Сальгеро.