Татьяна Шабаева - редактор, публицист, переводчик


Шарль Бодлер в переводе Татьяны Шабаевой

Михаилу Ремизову, sine qua non

XII. La vie antérieure

J'ai longtemps habité sous de vastes portiques
Que les soleils marins teignaient de mille feux,
Et que leurs grands piliers, droits et majestueux,
Rendaient pareils, le soir, aux grottes basaltiques.

Les houles, en roulant les images des cieux,
Mêlaient d'une façon solennelle et mystique
Les tout-puissants accords de leur riche musique
Aux couleurs du couchant reflété par mes yeux.

C'est là que j'ai vécu dans les voluptés calmes,
Au milieu de l'azur, des vagues, des splendeurs
Et des esclaves nus, tout imprégnés d'odeurs,

Qui me rafraîchissaient le front avec des palmes,
Et dont l'unique soin était d'approfondir
Le secret douloureux qui me faisait languir.

Прошлая жизнь

Я жил тогда под портиком просторным,
По вечерам он был похож на грот,
Когда морское солнце разобьёт
Себя на искры по его колоннам.

И зыбь катила образы небес,
И властный зов таинственных аккордов
Был прихотливым, величавым, гордым,
И взгляд мой отражал закатный блеск.

Вот так я жил, средь неги, простоты,
Лазури, света и валов морских,
Рабов благоуханных и нагих,

Что клали мне прохладные персты
На лоб с одной лишь целью: сделать глубже
Ту тайну скорбную, что мне томила душу.

XXII. Parfum exotique

Quand, les deux yeux fermés, en un soir chaud d'automne,
Je respire l'odeur de ton sein chaleureux,
Je vois se dérouler des rivages heureux
Qu'éblouissent les feux d'un soleil monotone;

Une île paresseuse où la nature donne
Des arbres singuliers et des fruits savoureux;
Des hommes dont le corps est mince et vigoureux,
Et des femmes dont l'oeil par sa franchise étonne.

Guidé par ton odeur vers de charmants climats,
Je vois un port rempli de voiles et de mats
Encor tout fatigués par la vague marine,

Pendant que le parfum des verts tamariniers,
Qui circule dans l'air et m'enfle la narine,
Se mêle dans mon âme au chant des mariniers.

Экзотический запах

Осенним жарким вечером, к груди
Твоей припав, твой аромат вдыхая,
Закрыв глаза, я вижу впереди
Под монотонно-ярким солнцем рая

Те острова, что до краёв полны
Плодов, деревьев необыкновенных;
Мужчины там и гибки, и сильны,
А взоры женщин странно откровенны.

И я, влекомый запахом твоим,
Вдруг вижу гавань, паруса и снасти,
Ещё не отдохнувшие от странствий,

Благоуханье надо всем, как дым,
Щекочет ноздри аромат нероли,
Смешавшись с песней о моряцкой доле.

XXXIV. Le Chat

Viens, mon beau chat, sur mon coeur amoureux;
Retiens les griffes de ta patte,
Et laisse-moi plonger dans tes beaux yeux,
Mêlés de métal et d'agate.

Lorsque mes doigts caressent à loisir
Ta tête et ton dos élastique,
Et que ma main s'enivre du plaisir
De palper ton corps électrique,

Je vois ma femme en esprit. Son regard,
Comme le tien, aimable bête
Profond et froid, coupe et fend comme un dard,

Et, des pieds jusques à la tête,
Un air subtil, un dangereux parfum
Nagent autour de son corps brun.

Кошка

Иди мне, кошечка, на грудь,
Царапаться не надо.
И дай в глаза твои взглянуть
Из злата и агата.

Когда скользит моя рука
По этой гибкой спинке,
И на коричневых боках
Я чувствую искринки, -

Я вижу дух, что мне под стать:
Такой вот взгляд, как твой,
Холодный, с властью убивать,

У женщины одной…
От тела стройного её и смуглой кожи
Всегда исходит аромат тревожный.

XXXIX

Je te donne ces vers afin que si mon nom
Aborde heureusement aux époques lointaines,
Et fait rêver un soir les cervelles humaines,
Vaisseau favorisé par un grand aquilon,

Ta mémoire, pareille aux fables incertaines,
Fatigue le lecteur ainsi qu'un tympanon,
Et par un fraternel et mystique chaînon
Reste comme pendue à mes rimes hautaines;

Être maudit à qui, de l'abîme profound
Jusqu'au plus haut du ciel, rien, hors moi, ne répond!
— Ô toi qui, comme une ombre à la trace éphémère,

Foules d'un pied léger et d'un regard serein
Les stupides mortels qui t'ont jugée amère,
Statue aux yeux de jais, grand ange au front d'airain!

XXXIX

Эти строки мои я тебе передам,
Чтоб добраться к причалу далёких времён
На том судне, что так возлюбил аквилон,
Дабы имя моё побуждало к мечтам.

Пусть поблёкнет твой памятный образ, как сон,
Утомляя чтеца, словно бой в барабан,
Мои властные рифмы – как будто капкан:
В них захвачен, навек не забудется он.

Будь же проклят от дна океанских пучин
До небесных высот, кто на зов твой смолчит!
Ты как тень, что летит эфемерной тропою,

Ясным взором своим и легчайшей стопою
Раздави тех глупцов, для кого ты лишь страшный
Истукан меднолобый с глазами из яшмы.

XLIV. Réversibilité

Ange plein de gaieté, connaissez-vous l'angoisse,
La honte, les remords, les sanglots, les ennuis,
Et les vagues terreurs de ces affreuses nuits
Qui compriment le coeur comme un papier qu'on froisse?
Ange plein de gaieté, connaissez-vous l'angoisse?

Ange plein de bonté, connaissez-vous la haine,
Les poings crispés dans l'ombre et les larmes de fiel,
Quand la Vengeance bat son infernal rappel,
Et de nos facultés se fait le capitaine?
Ange plein de bonté connaissez-vous la haine?

Ange plein de santé, connaissez-vous les Fièvres,
Qui, le long des grands murs de l'hospice blafard,
Comme des exilés, s'en vont d'un pied traînard,
Cherchant le soleil rare et remuant les lèvres?
Ange plein de santé, connaissez-vous les Fièvres?

Ange plein de beauté, connaissez-vous les rides,
Et la peur de vieillir, et ce hideux tourment
De lire la secrète horreur du dévouement
Dans des yeux où longtemps burent nos yeux avide!
Ange plein de beauté, connaissez-vous les rides?

Ange plein de bonheur, de joie et de lumières,
David mourant aurait demandé la santé
Aux émanations de ton corps enchanté;
Mais de toi je n'implore, ange, que tes prières,
Ange plein de bonheur, de joie et de lumières!

Оборотное

Ангел полный веселья, ты знаком ли с тоской,
Со стыдом, с угрызеньем, с горькой скукой мирской,
С тем неясным кошмаром, когда сердце в ночи
Корчится и чернеет, как бумага в печи?
Ангел полный веселья, ты знаком ли с тоской?

Ангел полный добра, ты знаком ли со злом,
Когда Месть правит бал, притаившись в тени,
Став для помыслов всех полководцем одним,
Со слезами гордыни, стальным кулаком?
Ангел, полный добра, ты знаком ли со злом?

Ангел полный здоровья, ты с Болезнью знаком?
Как изгой богадельни, под нос бормоча,
Ищет солнца скупого, слабый проблеск луча, --
Вон она вдоль стены тащится с батогом…
Ангел полный здоровья, ты с Болезнью знаком?

Ангел прелести полный, знаешь времени власть,
Когда лягут морщины на лоб, и черты
Исказятся стареньем, и с ужасом ты
Вдруг увидишь привычку, где видывал страсть?..
Ангел прелести полный, знаешь времени власть?

Ангел счастья, и света, и радостных дней,
Царь Давид, умирая, желал бы, коль мог,
Твоё дивное тело – здоровья глоток…
Я же только прошу: помолись обо мне,
Ангел счастья, и света, и радостных дней.

XLVII. Harmonie du soir

Voici venir les temps où vibrant sur sa tige
Chaque fleur s'évapore ainsi qu'un encensoir;
Les sons et les parfums tournent dans l'air du soir;
Valse mélancolique et langoureux vertige!

Chaque fleur s'évapore ainsi qu'un encensoir;
Le violon frémit comme un coeur qu'on afflige;
Valse mélancolique et langoureux vertige!
Le ciel est triste et beau comme un grand reposoir.

Le violon frémit comme un coeur qu'on afflige,
Un coeur tendre, qui hait le néant vaste et noir!
Le ciel est triste et beau comme un grand reposoir;
Le soleil s'est noyé dans son sang qui se fige.

Un coeur tendre, qui hait le néant vaste et noir,
Du passé lumineux recueille tout vestige!
Le soleil s'est noyé dans son sang qui se fige...
Ton souvenir en moi luit comme un ostensoir!

Гармония вечера

Вот наступает время, когда в поле
Цветы благоухают, как кадила,
Все запахи и звуки входят в силу,
И кружит голову от вальса меланхолий.

Цветы благоухают, как кадила,
Трепещет скрипка, как душа от боли,
И кружит голову от вальса меланхолий,
И небо – грандиозный храм светила.

Трепещет скрипка, как душа от боли,
Душа, которой пустота постыла,
И небо – грандиозный храм светила,
И тонет солнце, как в купели крови.

Душа, которой пустота постыла,
Хранит твой образ, светлый отблеск ловит,
И тонет солнце, как в купели крови,
А он сияет золотом потира.

LV. Causerie

Vous êtes un beau ciel d'automne, clair et rose!
Mais la tristesse en moi monte comme la mer,
Et laisse, en refluant, sur ma lèvre morose
Le souvenir cuisant de son limon amer.

— Ta main se glisse en vain sur mon sein qui se pâme;
Ce qu'elle cherche, amie, est un lieu saccagé
Par la griffe et la dent féroce de la femme.
Ne cherchez plus mon coeur; les bêtes l'ont mangé.

Mon coeur est un palais flétri par la cohue;
On s'y soûle, on s'y tue, on s'y prend aux cheveux!
— Un parfum nage autour de votre gorge nue!...

Ô Beauté, dur fléau des âmes, tu le veux!
Avec tes yeux de feu, brillants comme des fêtes,
Calcine ces lambeaux qu'ont épargnés les bêtes!

Разговор

Ты – небо осени, роса на лепестках,
Но грусть растёт в душе моей, как море,
И, схлынув, оставляет на губах
Лишь жгучий ил, лимонной корки горечь.

- Напрасно твои руки мне ласкали
Немеющую грудь; уж зубы стервы хищной
Её разворотили и сожрали,
И сердца больше ты здесь не отыщешь.

Оно – дворец, загаженный толпою
Обжор, убийц и пошлых драчунов!
- О, как плывёт твой запах пред тобою!

Ты – красота, бич душ, коль хочешь – я готов:
Огнём очей – блистательных феерий –
Сожги всё то, что не сожрали звери!

LXVIII. La Pipe

Je suis la pipe d'un auteur;
On voit, à contempler ma mine
D'Abyssinienne ou de Cafrine,
Que mon maître est un grand fumeur.
Quand il est comblé de douleur,
Je fume comme la chaumine
Où se prépare la cuisine
Pour le retour du laboureur.
J'enlace et je berce son âme
Dans le réseau mobile et bleu
Qui monte de ma bouche en feu,
Et je roule un puissant dictame
Qui charme son coeur et guérit
De ses fatigues son esprit.

Трубка

Я трубка одного поэта,
И всякий может подтвердить,
Взглянув на чернь моего цвета:
Хозяин мой горазд курить.
Когда он преисполнен горя —
И я дымлю, как тот очаг,
К которому крестьянин с поля
Спешит, еды заслышав чад.
В том сизом мареве, что вьётся
Над ртом моим, где пламя бьётся,
Я обнимусь с его душой,
Её качая в колыбели,
Я изойду могучим зельем —
Его рассудку дам покой.

LXX. Sépulture
Si par une nuit lourde et somber
Un bon chrétien, par charité,
Derrière quelque vieux décombre
Enterre votre corps vanté,

À l'heure où les chastes étoiles
Ferment leurs yeux appesantis,
L'araignée y fera ses toiles,
Et la vipère ses petits;

Vous entendrez toute l'année
Sur votre tête condamnée
Les cris lamentables des loups

Et des sorcières faméliques,
Les ébats des vieillards lubriques
Et les complots des noirs filous.

Погребение

Коль набожный христианин
Из милосердья, ночью тёмной
Среди щебёнки и руин
Ваш трупик погребёт хвалёный

В час, когда свет пречистых звезд
Погаснет, как очей сомкнутых,
Паук сплетёт там свой навес,
Гадюка выведет малюток;

Над обречённой головою
Весь год, не дав ни дня покоя,
Звучать лишь будет плач волков,

Крик колдунов полуголодных,
Да ухищренья злого сброда,
Да смех блудливых стариков.

LXXXVII. Le Soleil

Le long du vieux faubourg, où pendent aux masures
Les persiennes, abri des secrètes luxures,
Quand le soleil cruel frappe à traits redoubles
Sur la ville et les champs, sur les toits et les blés,
Je vais m'exercer seul à ma fantasque escrime,
Flairant dans tous les coins les hasards de la rime,
Trébuchant sur les mots comme sur les paves
Heurtant parfois des vers depuis longtemps rêvés.

Ce père nourricier, ennemi des chloroses,
Eveille dans les champs les vers comme les roses;
II fait s'évaporer les soucis vers le ciel,
Et remplit les cerveaux et les ruches de miel.
C'est lui qui rajeunit les porteurs de béquilles
Et les rend gais et doux comme des jeunes filles,
Et commande aux moissons de croître et de mûrir
Dans le coeur immortel qui toujours veut fleurir!

Quand, ainsi qu'un poète, il descend dans les villes,
II ennoblit le sort des choses les plus viles,
Et s'introduit en roi, sans bruit et sans valets,
Dans tous les hôpitaux et dans tous les palais.

Солнце

Вдоль улиц, где щитом оконных ставней
Укрыты образы чужой любовной тайны,
Ступает солнце, с беспощадной волей
Снопы лучей меча в дома и в поле, --
А с ним и я, мечтатель-фехтовальщик,
Что из угла любого рифму тащит
И, спотыкаясь о слова, нежданно
Находит пару истинно-желанных…

Отец-кормилец, вечный враг хлороза,
В его лучах стихи цветут, как розы;
Умы и ульи наполняя сластью,
Заботы испаряет, как ненастье.
Калеку, что сжимает костыли,
Оно разнежит и развеселит,
Повелевает пажитям расти
В душе, всегда готовой расцвести!

И, как поэт, оно идёт на площадь,
Любую кривду правя своей мощью,
По-королевски входит без доклада –
В палаты всех дворцов, в больничные палаты.

XCIII. À une passante

La rue assourdissante autour de moi hurlait.
Longue, mince, en grand deuil, douleur majestueuse,
Une femme passa, d'une main fastueuse
Soulevant, balançant le feston et l'ourlet;

Agile et noble, avec sa jambe de statue.
Moi, je buvais, crispé comme un extravagant,
Dans son oeil, ciel livide où germe l'ouragan,
La douceur qui fascine et le plaisir qui tue.

Un éclair... puis la nuit! — Fugitive beauté
Dont le regard m'a fait soudainement renaître,
Ne te verrai-je plus que dans l'éternité?

Ailleurs, bien loin d'ici! trop tard! jamais peut-être!
Car j'ignore où tu fuis, tu ne sais où je vais,
Ô toi que j'eusse aimée, ô toi qui le savais!

Одной прохожей

На улице, средь оглушающих толп,
Одетая в траур, горда и стройна,
Чуть юбкой качая, прошла вдруг она,
Роскошной рукой приподнявши подол.

И вид её ног был подобен скульптуре.
Я был как безумец, что жаждет и пьёт
Из глаз, где дремало предвестие бури,
Той неги, что ввысь вознесёт и убьёт.

Как молнии всполох!.. но вновь темнота,
Хоть взгляд её новую жизнь возвещал.
Увижу ль ещё я тебя, красота,

Иначе чем в вечности? Вряд ли… прощай!
Твой путь мне не ведом, мой – тебе невдомёк,
Но видела ты, как любить бы я мог.

CI. Brumes et pluies

Ô fins d'automne, hivers, printemps trempés de boue,
Endormeuses saisons! je vous aime et vous loue
D'envelopper ainsi mon coeur et mon cerveau
D'un linceul vaporeux et d'un vague tombeau.

Dans cette grande plaine où l'autan froid se joue,
Où par les longues nuits la girouette s'enroue,
Mon âme mieux qu'au temps du tiède renouveau
Ouvrira largement ses ailes de corbeau.

Rien n'est plus doux au coeur plein de choses funèbres,
Et sur qui dès longtemps descendent les frimas,
Ô blafardes saisons, reines de nos climats,

Que l'aspect permanent de vos pâles ténèbres,
— Si ce n'est, par un soir sans lune, deux à deux,
D'endormir la douleur sur un lit hasardeux.

Туманы и дожди

Ах, осень поздняя, зима, я вашу грязь
Люблю, хвалю, нисколько не боясь.
Я мозг и сердце обернуть готов
В ваш саван призрачный, в ваш траурный покров.

Когда студёный вихрь в полях метёт
И стонет флюгер ночи напролёт,
Моя душа свои расправит крылья,
Как ворон – прежь тепла и изобилья.

Ах, небо тусклое, царица всех погод,
Для сердца мрачного, закованного в лёд,
Вот этот бледный, сумеречный свет

Всего приятней, если только нет
Кровати, где вдвоём, на простынях нечистых,
Мы убаюкаем беду средь ночи мглистой.

CXIV. Allégorie

C'est une femme belle et de riche encolure,
Qui laisse dans son vin traîner sa chevelure.
Les griffes de l'amour, les poisons du tripot,
Tout glisse et tout s'émousse au granit de sa peau.
Elle rit à la Mort et nargue la Débauche,
Ces monstres dont la main, qui toujours gratte et fauche,
Dans ses jeux destructeurs a pourtant respecté
De ce corps ferme et droit la rude majesté.
Elle marche en déesse et repose en sultane;
Elle a dans le plaisir la foi mahométane,
Et dans ses bras ouverts, que remplissent ses seins,
Elle appelle des yeux la race des humains.
Elle croit, elle sait, cette vierge inféconde
Et pourtant nécessaire à la marche du monde,
Que la beauté du corps est un sublime don
Qui de toute infamie arrache le pardon.
Elle ignore l'Enfer comme le Purgatoire,
Et quand l'heure viendra d'entrer dans la Nuit noire
Elle regardera la face de la Mort,
Ainsi qu'un nouveau-né, — sans haine et sans remords.

Аллегория

Красавица с обильными плечами
В вине полощет пряди без печали.
И когти страсти, и угар картёжный
Скользят и тупятся о мрамор её кожи.
Ей два чудовища — Разврат и Смерть — забавны,
И пусть они нас косят своенравно —
Но и они притихнут вдруг несмело
Пред этим твёрдым, этим гордым телом.
Богиня поступью, привычками — султан,
Ей по душе обряд магометан,
И взглядом её призванные люди
Придут в её объятья, к ней на груди.
О, ей известно, не зачавшей плода,
Что в ней и так нуждается природа,
Что красота есть совершенный дар,
Он вызволит из всякого стыда.
Чистилище и Ад ей не важны точь-в-точь,
Когда ж грядёт и ей уйти в глухую ночь,
То, как дитя в час своего рожденья,
Она вглядится в Смерть — без зла, без сожаленья.

CXXIV. La Fin de la Journée

Sous une lumière blafarde
Court, danse et se tord sans raison
La Vie, impudente et criarde.
Aussi, sitôt qu'à l'horizon

La nuit voluptueuse monte,
Apaisant tout, même la faim,
Effaçant tout, même la honte,
Le Poète se dit: «Enfin!

Mon esprit, comme mes vertèbres,
Invoque ardemment le repos;
Le coeur plein de songes funèbres,

Je vais me coucher sur le dos
Et me rouler dans vos rideaux,
Ô rafraîchissantes ténèbres!»

Конец дня

Влачится, без толку петляя,
Под светом тусклым и пустым
Кликуша-жизнь, блудница злая.
Как вдруг, движением простым,

Ночь сладостная спустит полог,
Смиряя всё, и даже голод,
Скрывая всё, и даже стыд…
Поэт воскликнет: «Вот и ты!

Мой дух, а равно позвоночник
Заботы жаждут скинуть с плеч,
Теснится в сердце хор полночный…

Я, наконец, смогу прилечь
И в твой покров себя облечь,
О тьма – живительный источник!»
**