СТРАСТИ ПО ТРИОНИКСУ

На границе Уганды и Демократической Республики Конго (в те времена Заира) есть два крупных озера – озеро Эдвард и озеро Альберт. На угандийском берегу озера Альберт находится городок Бутьяба-Порт, по названию окружающей его местности, куда мы со своими подопечными приезжали для проведения боевых стрельб. Организовать там подобие стрелкового полигона нам разрешили потому, что, несмотря на близость озера, то есть источника воды, местность там крайне редко заселенная, и найти участок пять на пять километров, где бы не было какого-либо жилья и вообще присутствия людей, было достаточно просто.
Вокруг простиралась типичная саванна: равнина, поросшая выгоревшей на солнце травой, с разбросанными там и сям пятнами кустарника и растущими поодиночке кривыми акациями. Кое-где на фоне пожелтевшей травы виднелись темно-зеленые заостренные листья какого-то суккулента, напоминающего агаву. Мы установили несколько мишеней с таким расчетом, чтобы стрельба велась в направлении озера. Во-первых, чтобы исключить случайное попадание в кого-нибудь или во что-нибудь позади мишеней (23-миллиметровые снаряды прошивали мишени из ржавого кровельного железа насквозь, практически не теряя скорости), а во-вторых, трава ближе к озеру была не такой сухой, как в отдалении от него, поэтому меньше была опасность случайного возгорания.
Мы с десантниками Мишей и Жорой несколько раз выезжали туда на стрельбы. В перерывах наши подопечные уходили в саванну на охоту (антилоп всех видов и кабанов-бородавочников вокруг было очень много, но стрельба отгоняла их на три-четыре километра от озера), мы же ехали в Бутьяба-Порт к озеру рыбачить. Озеро кишело травоядной тиляпией и еще какой-то хищной рыбой, которую мы по очевидным причинам называли зубаткой, понимая при этом, что к морской зубатке она не имеет ни малейшего отношения. Недалеко от берега, накренившись в сторону озера, уже лет двадцать к тому времени сидел на мели паром, который в свое время связывал угандийский и заирский берега озера Альберт. С его борта было удобно забрасывать удочку в стаи тиляпии, объедавшей водоросли, которыми заросла подводная часть судна.

Вообще я любил ездить в Бутьяба. Часть 120-километрового пути проходила через лес – выступ национального парка Мерчисон-Фолз. Слева и справа от дороги на протяжении 30-40 километров, как колонны в колоссальном храме, высились бежево-серого цвета стволы, смыкавшиеся кронами в арочный потолок, что, вместе с приглушенным листвой светом, еще более усиливало впечатление пребывания в каком-то нереальных размеров соборе. Много позже, когда я оказался в испанской Кордове, в знаменитой Меските с ее тысячью колонн, меня, при всей восхищенности увиденным, не покидало ощущение дежавю… И вдруг я вспомнил эти стволы цвета песчаника, эти арки из ветвей над головой; и даже звуковой фон леса, складывающийся из шороха листьев под ногами, переклички птиц в гуще листвы, жужжания и стрекота насекомых, был похож на шарканье сотен подошв и негромкие переговоры туристов в Меските…
Ну, а вишенкой на торте было представление, которое периодически разыгрывалось перед нами где-то в середине лесного участка дороги. Причем, только в том случае, если мы ехали к этому участку на одной машине, а не колонной; представление, судя по всему, было предназначено избранным, а не толпе… Вы едете через лес по вполне приличной асфальтированной дороге. И вдруг метрах в 60-70 перед вами на дорогу выходит здоровенный бабуин, поворачивается к вам лицом (именно лицом, так как их мимика – это гипертрофированная, как у актеров китайских фильмов 70-х, мимика человека) и, грозно нахмурившись, опирается на чуть согнутые в локтях руки, всем видом показывая, что не двинется ни на сантиметр. "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим …" По мере приближения машины взор его становится все более свирепым, а руки чуть больше сгибаются, пока он не принимает позу бегуна на старте. Чуть портят впечатление коротковатые ноги, из-за которых не получается должным образом принять классическую стартовую позицию, но это бойца не смущает… Это вожак стаи. Он дожидается, пока машина не остановится, а затем чуть выпрямляется. По этому сигналу за его спиной буквально из ниоткуда вдруг начинают появляться и пересекать шоссе самки с подростками, за ними идут будущие мамы и уже состоявшиеся мамаши с крепко вцепившимися в их шерсть малышами ясельного и детсадовского возраста. Замыкают шествие молодые самцы. И пока самый последний член сообщества не перейдет на другую сторону, вожак стоит, как обелиск, не сводя взгляда с потенциального противника, сиречь, с вас… Честно говоря, при виде оскалившегося бабуина с клыками размером чуть не с указательный палец меньше всего хочется как-то нарушать границы его владений или другим образом выказывать неуважение...
Но вот замыкающая процессию обезьяна скрылась в кустах по ту сторону дороги, и вожак с видом сожаления, что не удалось подраться, поворачивается в сторону, куда ушла стая. Последнее угрожающее движение головой в сторону машины, последний громкий "фырк" в ваш адрес ("ваше счастье, что я сегодня добрый…"), и вожак, не торопясь, вразвалочку ("кто бы вас боялся, гопота двуногая…") уходит в лес вслед за стаей. Занавес. Аплодисменты. Правда, актеры выход на поклон игнорируют…

Заканчивается лес, и дорога до самого озера идет уже среди саванны. Слева и справа то и дело видны отдельные группки антилоп и косуль, иногда над травой поднимается недоверчивая физиономия бородавочника с его характерными устрашающего вида клыками, торчащими и из нижней, и из верхней челюсти. Они невероятно осторожны и никогда не подпускают к себе ближе 100-150 метров. Крупных хищников, которые наверняка там были, мы не встречали ни разу, однако, когда пару раз нам приходилось ночевать на полигоне, по периметру места ночлега выставлялось охранение, а дежурные по лагерю всю ночь поддерживали горевший по центру костер. Впрочем, мы, под предлогом засилья комаров, все равно ложились спать в нашем микробусе…

После окончания срока командировки Миши и Жоры прошло какое-то время, прежде чем я снова попал на озеро Альберт. Планируя в очередную пятницу времяпрепровождение на выходные, мы с Виктором и Володей вдруг поняли, что перспектива очередного карточного марафона нас не заводит, субботнего выступления ансамбля национального танца во дворе гостиницы "Отель Масинди" не будет ввиду отъезда танцоров на гастроли, а почистить и пожарить привезенный накануне мешок арахиса мы можем и в воскресенье… Душа просила чего-то нового и безалкогольного…
– Слушайте, мужики, а давайте съездим на рыбалку, – предложил я. – Помните, я вам про озеро Альберт рассказывал?
– Ну, так вы же туда на стрельбы ездили, – сказал Витя. – А нас, интересно, под каким соусом отпустят…
Но я уже загорелся. Надо было добиться разрешения отъехать из гарнизона у главного военного советника в нашем посольстве в Кампале и получить добро на использование микробуса и водителя за пределами гарнизона у командования полка. С посольскими было договориться несложно: когда мы застряли в столице, они не раз приходили к нам в отель принять душ, поскольку у них, как и в большинстве районов Кампалы, днем бывали перебои с водой, а отель "Кампала Интернешнл" входил в число объектов государственного значения (единственный на всю столицу отель с действующим бассейном, регулярно посещаемым даже самим Верховным Главнокомандующим!), а посему имел иммунитет от перебоев с водоснабжением и от отключения энергии… Витя позвонил в Кампалу и минуты через полторы, не прекращая разговора, поднял за спиной большой палец: добро было получено.

Когда Виктор положил трубку, я набрал номер заместителя командира полка. С тем у меня сложились доверительные отношения после того, как один из офицеров полка в период моего проживания в "Отеле Масинди" перебрал горячительного и устроил скандал в баре отеля. Ввиду особого положения армии в период президентства Иди Амина гражданские откровенно боялись связываться с военными, поэтому, к вящему негодованию бармена, начали незаметно исчезать из бара. Я, видя, что следующей фазой веселья с большой степенью вероятности будет дебош с битьем посуды и гражданских лиц, сумел увести вояку в свой номер, где и добил двумя порциями виски (попробовал бы он отказаться выпить за Его Высокопревосходительство, Президента и Верховного главнокомандующего Вооруженными силами Республики Уганда, действующего председателя Организации Африканского Единства и т.д., и т.п., а также за стальные мускулы угандийской армии, которые крепнут день ото дня…). Через пять минут после второго тоста, когда славный представитель офицерского корпуса смежил усталые очи, свернувшись калачиком в кресле, я вернулся в бар, где был единственный в отеле телефон… Зная крутой нрав командира полка подполковника Кисуле, я позвонил его заместителю майору Оямбо и попросил, чтобы меня пропустили на территорию полка за рулем машины перепившего капитана. С трудом загрузив бесчувственное тело на заднее сиденье его старенького "Пежо", я повез гуляку в полк. В тот момент, когда я у его дома передавал ключи от машины и ее содержимое двум его женам, рядом остановилась машина Оямбо. Он довез меня до отеля, выяснив по пути обстоятельства происшедшего, и, прощаясь, попросил не распространяться об этом инциденте, дабы не подрывать авторитета армии.
– О каком инциденте вы говорите, сэр? – спросил я. – Что-то произошло, о чем я ничего не знаю?
Оямбо внимательно посмотрел на меня:
– Нет, сэр, конечно нет. Ничего такого, о чем стоило бы упоминать…
Он улыбнулся, пожал мне руку на прощание и, дождавшись, когда я открою дверь в номер, нажал на педаль газа. После этого между нами установились самые благожелательные отношения, которые не смогли испортить даже последовавшие в дальнейшем политические трения между нашими странами.
Разговор с Оямбо занял у меня секунд тридцать. Узнав, что я хотел бы показать советским специалистам еще незнакомые им красоты Уганды ("Вы же знаете, майор, как я люблю Африку!"), он только сказал:
– Перед отъездом заскочите в офицерский клуб, я прикажу, чтобы вам пива с собой дали…

И вот солнечным субботним утром мы едем на рыбалку. Наш водитель, Томас, что-то весело насвистывает: ему обещан дополнительный выходной в понедельник – до работы мы и сами доедем. В проходе между рядами сидений стоит ящик холодного пива, на заднем ряду лежат снасти, я сижу рядом с Томасом, мужики расположились на переднем ряду и с интересом смотрят по сторонам: мы много ездим в окрестностях Масинди, тренируя водителей, но выбираться в путешествия по стране, как это было с Мишей и Жорой, не получается: после конфликта по поводу Анголы угандийское руководство не отказалось от услуг советских военных специалистов, но такого фавора со стороны министерства обороны, как раньше, уже нет…. Мы проезжаем лесной участок дороги приблизительно в то же время, что когда-то с десантниками, и становимся свидетелями процессии бабуинов. Потом мы едем через саванну, и Виктор с Володей оживленно обсуждают попадающихся в поле зрения косуль и антилоп. Наконец, машина сворачивает к озеру и какое-то время едет вдоль него, вспугивая бесчисленные стаи венценосных журавлей, изображенных даже на гербе Уганды. Украшенные шикарным желтым плюмажем, журавли пестрым полотнищем взмывают в воздух, отлетают на пару десятков метров в сторону, садятся на мелководье и продолжают вышагивать по воде, внимательно всматриваясь под ноги в поисках добычи.

Наконец мы доезжаем до старого причала, недалеко от которого стоит притопленный паром, разгружаемся, берем снасти, по бутылке пива и идем к парому. К его ближнему борту можно подойти по гряде камней, с борта свисает поржавевший, но еще крепкий металлический трап. Мы наскребаем с нижней, подводной части корпуса ярко-зеленой нитчатой тины для наживки и забираемся на паром.
Мы устраиваемся на противоположном борту, накрененном в сторону озера. Прямо под нами обросший зеленью борт парома уходит на глубину порядка трех метров. Вдоль него буквально кишит тиляпия, жадно объедающая тинообразные водоросли с корпуса судна. Мы забрасываем удочки прямо в середину пасущейся стаи и ждем поклевки. Время около 10 утра, солнце уже достаточно высоко, но еще нет изнуряющей жары. В воде отражается безоблачное ярко-синее небо, над головами летают чайки и еще какие-то водоплавающие птицы. Они охотятся, в тишине периодически раздается звук плюхающейся в воду тушки, а через несколько секунд птица выныривает и, если ей повезло, улетает с добычей в сторону зарослей тростника, к гнезду, а в случае промаха снова взмывает в небо и начинает наматывать там круги, внимательно всматриваясь в воду.
Проходит полчаса, час – ни одной поклевки. Мне становится скучно, и я решаю посмотреть, что там наверху, в капитанской рубке – я там никогда не был. Заново забросив удочку, я прошу мужиков за ней присмотреть, а сам по ржавой лестнице поднимаюсь на самый верх надстройки. Рубка пустая, все стекла выбиты, посредине торчит основание штурвала, самого штурвала нет. В углу помещения почему-то валяется разломанный стул, от которого остались лишь сидение и три ноги. Смотреть не на что, я поворачиваюсь выходить, и тут замечаю что-то странное. За рубкой находятся дымовая труба парома и пара вентиляционных труб, уходящих вглубь судна, по одной с каждой стороны дымовой трубы. Мне становится странно, что я четко вижу верхнюю часть труб, а вот от основания и на пару метров вверх их очертания размыты, как будто на акварельную картинку капнули воды. Я подхожу ближе и понимаю, что все три трубы и промежутки между ними покрыты несколькими слоями паутины. А внутри паутины через более-менее равные промежутки сидят мохнатые пауки размером со спичечный коробок каждый… Я вернулся в рубку, отломал ножку от остатков стула и запустил ее между трубами. Прорвав первые два или три слоя паутины, ножка повисла, качаясь, где-то в метре от дымовой трубы, а к ней со всех сторон заинтересованно поползли хозяева этой многослойной ловушки.

Я спустился вниз. По-прежнему не клевало.
– Ну и черт с ней, с рыбой – сказали Витя с Володей. – Мы к машине, лучше пива попьем и пофотографируем.
А я решил, что, если рыба не клюет, потому что весь паром оброс ее едой, надо попробовать половить там, где еды меньше. Только где ловить? С берега не получится: удочка слишком короткая, не забросить на глубину. Заходить в воду не рекомендуется: нас предупреждали, что почти все реки и водоемы Уганды заражены шистосомами – паразитами, проникающими под кожу человека и поселяющимися во внутренних органах.
– Мужики, я пойду половлю с причала, – сказал я, взял остатки тины-наживки, пару кусков хлеба и пошел к причалу.
– Угу, – откликнулись мужики и убыли с пивом и фотоаппаратами в саванну. Проснувшийся Томас вылез из микробуса и пошел с ними.
В свое время от берега метров на тридцать уходил широкий, капитальный причал. Теперь же из воды торчали только круглые металлические сваи с приваренными к вершине дырчатыми квадратиками сантиметров тридцать на тридцать, к которым когда-то крепились доски настила. Когда единственный паром засел на мели и его не смогли оттуда снять, острая необходимость в причале исчезла. Но никуда не делся дефицит деловой древесины. В саванне дерево, пригодное для хозяйства, остро востребовано, поскольку кроме кривой акации с перекрученной по спирали ни на что не годной древесиной там ничего больше не растет. Поэтому любое подобие прямой доски или фанерного щита, которое можно как-то использовать, ценится на вес золота. Именно это обстоятельство решило судьбу обесценившегося причала: доски настила вместе с крепившими их болтами и гайками исчезли в мгновение ока.

Я осторожно пробрался по сваям метров на двадцать от берега, пока не решил, что глубина, наконец, достаточная. Удочку я оставил на берегу, так как подумал, что управляться с ней, сидя на крошечном квадратике сваи, будет неудобно. Поэтому я взял с собой только леску, снабженную поплавком, грузилом и норвежским тройником серьезного щучьего размера (ну, не мелочь же ловить, в самом деле! Да и водоросли крепить на тройник удобнее…). Еще я взял кукан на толстой бельевой веревке, куда предполагалось насаживать пойманную рыбу и пускать ее в воду, привязав кукан к свае.
Привязав кукан и кое-как устроившись на жестком квадратике сваи, я насадил на тройник моток водорослей и закинул свою снасть. Сидеть было неудобно, но я решил, что полчаса я вытерплю, а если за это время не клюнет – значит, сегодня вообще клева нет… Прошло минут десять. Поплавок стоял в воде, как приклеенный к поверхности. Был полный штиль, и поплавок не только движений вверх-вниз не совершал, но даже в стороны не наклонялся. У меня затекли ноги, я встал размяться. Никогда не думал, что квадратный фут (а именно таким был чертов английский размер крепежных квадратов на сваях) – это так мало!.. Первая же попытка переступить с одной затекшей ноги на другую чуть не привела к вынужденному купанию. Я решил снова сесть и заменить наживку: тина себя не оправдала. Я сел, достал из воды снасть и, очистив тройник от водорослей, наживил по хорошо размятому хлебному шарику на каждое острие тройника.
Первый же заброс с хлебом принес результат. Поплавок не успел стабилизироваться после заброса, как под углом резко ушел под воду. Я лихорадочно дернул намотанную на палец леску и почувствовал на том конце снасти какое-то шевеление. Выбрав леску, я достал из воды небольшую, с ладонь, рыбешку типа плотвы, но с бледно-серыми полосками по бокам. Добыча была незавидной, и я решил использовать ее как живца: а вдруг зубатка возьмет? Насадив рыбешку на тройник, я снова забросил снасть и стал ждать…

Прошло минут пять, когда поплавок опять вздрогнул и без каких-либо раздумий нырнул под воду. Я чуть подождал (пусть крепче зацепится!) и подсек. Леска врезалась мне в палец и не поддалась ни на сантиметр. Я попытался подергать вправо, влево – безрезультатно. Неужели зацеп? Оставлять тройник было жалко, он у меня был единственный, другого взять негде. А лезть в воду, чтобы отцеплять крючок, хотелось еще меньше: рисунки паразитов и фотографии пораженных ими органов из справочника по тропическим заболеваниям крепко сидели в мозгу. Я решил, что пора применить силу. Смотал леску с пальца, она чуть ослабла, но вытащить ее я по-прежнему не мог. Намотал леску на запястье. Леска была хорошая, немецкая, почти полмиллиметра в диаметре.
В следующий момент леска напряглась и начала тащить меня в озеро. Я обхватил ногами сваю и попытался откинуться назад. По ощущениям на том конце лески сидел средних размеров бегемот, так как мне с трудом удавалось держать руку чуть согнутой в локте; о том, чтобы тащить леску в свою сторону, я уже и не думал… Самым паршивым было то, что я не мог размотать намотанную на руку леску. Видимо, она где-то перехлестнулась, и снять ее с уже распухшего и на глазах синеющего запястья я не мог. Положение было незавидное: ничего режущего у меня с собой не было, значит, в ближайшее время меня стянут в воду и утопят. Орать, звать на помощь? Бесполезно, мужики далеко в саванне, Томас ушел с ними, вблизи никого нет. Только силы потеряю…
Вот, кстати, интересный момент: страх пришел не тогда, когда я понял, что не могу отцепиться от лески, а когда сообразил, что я совершенно один. То есть в поговорке "На миру и смерть красна" заложен совершенно прозрачный смысл…
Я уже решил перетирать леску о край крепежного квадрата, на котором сидел, когда ее натяжение вдруг резко ослабло. Не веря своему счастью и боясь пропустить удобный момент, я начал лихорадочно выбирать снасть из воды. Вот показался поплавок, а вот и пустой тройник… Секундочку, а где тройник-то? На конце лески болтались три абсолютно прямые проволочки, спаянные вместе в верхней части и с острыми жалами в нижней.
В тот момент, когда я пытался сообразить, что произошло с тройником, где-то недалеко от моей сваи раздался плеск воды. Я поднял глаза. Метрах в пяти на поверхности неподвижно болталась огромная, сантиметров восемьдесят в длину черепаха. Ее чешуйчатая голова была наполовину спрятана под панцирем, так что я видел только длинный хоботок носа со смешным, почти поросячьим пятачком на конце и маленькие черно-золотые глазки, которые (клянусь!) злобно смотрели прямо на меня. Черепаха пару раз приоткрыла пасть, сделала несколько жевательных движений, как будто ей что-то в пасти мешало, и вдруг беззвучно ушла под воду. Я инстинктивно поджал ноги, хотя до поверхности воды было метра полтора.

Я шел к машине, баюкая посиневшую руку, в которой был зажат распрямленный в струну тройник. Я должен был показать это мужикам. В машине я залез в рюкзак со снедью, нашел там столовый нож и осторожно перепилил в двух местах леску на запястье. Оказалось, один из витков насмерть зацепился за узел петли, которая была завязана на конце лески.
Единственным логичным объяснением всей этой трагикомедии могло быть только то, что черепаха (а этот вид, распространенный по всей Восточной Африке, относится к хищным) схватила моего живца. Поскольку челюсти черепах представляют собой мощные роговые пластины, тройник не смог их проколоть, но явно черепахе мешал. С другой стороны, открывать пасть она тоже не хотела, чтобы не потерять рыбешку. Она, скорее всего, закопалась в песок на дне, как они часто делают, охотясь, а я, пытаясь вытащить этот живой якорь, разогнул тройник, который она удерживала в пасти. Когда же ей, наконец, удалось проглотить схваченную рыбу, она попыталась сменить место засады, по пути с удовольствием выплюнув постылую железку.
Про привязанный к свае и успешно забытый кукан я вспомнил только дома.

Эти черепахи под названием амида (или трионикс) водятся и у нас на Дальнем Востоке. Они отличаются мягким кожистым панцирем, длиннющей змееобразной шеей, смешным носом-хоботком, который они, не всплывая, выставляют из воды, чтобы подышать, и совершенно бульдожьей хваткой острых роговых челюстей. Крупная дальневосточная амида может отхватить неосторожному человеку палец, а ее африканская родня – руку.

Через несколько недель я поквитался с черепашьим племенем. Мы снова собрались на рыбалку, и, собираясь подняться по трапу на паром, я вдруг обнаружил на нижней ступеньке, находившейся вровень с поверхностью воды, крошечную, со спичечный коробок, копию той твари, которая чуть не отрезала мне леской руку. Черепашонок принимал солнечные ванны с закрытыми глазами, и мне не составило труда его схватить и посадить в пластиковую коробку из-под поплавков.
Когда мы приехали домой, я вытащил из холодильника нижний пластиковый ящик для овощей и фруктов, налил туда воды, насыпал на дно промытого песка, положил посередине большую корягу и стал пересаживать моего пленника в этот импровизированный террариум. Я, однако, не учел того, что фактор внезапности был мной к этому моменту утрачен, о чем мне незамедлительно и напомнили. Я взял черепашонка, как обычно брал черепах, за бока панциря, так, чтобы он не мог сбросить мои пальцы лапами. Маленькая бестия просто проигнорировала мои предосторожности. Она вытянула свою змеиную шею практически на длину панциря и без какого-либо труда вцепилась мне в большой палец. У меня было такое ощущение, что меня схватили за палец плоскогубцами. С большим трудом отодрав от пальца этого малолетнего башибузука, я посадил его в террариум. Маленький негодяй тут же нырнул на дно и закопался в песок, оставив торчащим из песка только свой хоботок с пятачком.

Когда я летел из командировки обратно в Москву, я был однозначно самым популярным пассажиром на борту. Со мной в ручной клади летели заспиртованная голова черной мамбы в стеклянном флаконе, засушенный жук-носорог величиной с пачку "Явы" и живой черепашонок в пластмассовом портсигаре, посмотреть на которых пришли по очереди все стюардессы кабинного экипажа и весь летный экипаж Ту-154, включая пожилого радиста, который, взглянув на черепаху, мечтательно протянул:
– А вот, помню, в Шанхае меня черепаховым супом угостили… вкуснятина!..

**
Глава из книги "Федя, куджа апа!"