Вот опять всё тянется, тянется наша долгая зима, и кажется, не будет конца этим промозглым серым дням, и никогда уже не вырваться нам из этой стылой русской Нарнии. Возможно, именно поэтому была столь богата когда-то разнообразными зимними забавами российская рекреативная традиция. «Ах, барин, барин, скоро святки…», и значит на целых две недели, с Рождества до Крещения (а фактически до самого Великого поста), страну захлестнёт стихия общенародного карнавала.

Почему-то сегодня мы помним лишь о святочных гуляньях русской деревни, с колядками и взятием «снежных городков», да о великосветских костюмированных балах (типа знаменитого бала a la russe в Зимнем дворце в феврале 1903 года). А как спасались от «сезонной депрессии» образованные горожане?..


Придётся сразу же оговориться: отчасти – так же, как крестьяне. Потому что, например, на святки ряженые обитатели рабочих окраин, с гармошками, балалайками и «вифлеемскими звёздами» на шестах смело и шумно вторгались в любой дом, подобно сельским «колядам». В богатых особняках их, конечно, не пускали дальше передней, зато в домах попроще происходило радостное «классовое братание». «Рождество Твое, Христе Боже наш», – громко затягивали гости рождественский тропарь. «Возсия мирови свет разума», – дружно подхватывал «сводный хор» хозяев и прислуги.

«Принимающая сторона» при этом тоже могла «вырядиться», а уж дети встречали ряженых «в полной боевой готовности». Начинались диалоги – остроумные, «в тему». «Козёл» мог спросить «Лешего», знают ли у них в подводном царстве песню «Маруся отравилась», и, получив утвердительный ответ, предложить спеть дуэтом. «Жар-птица» доверительно предупреждала «Барана», что скоро у дома будут поставлены новые ворота. Одетая ведьмой кухарка предлагала отведать «приворотного зелья» из горячей кастрюли.


На святки дозволялись любые вольности (кроме нанесения обид и кощунства). В нашей семье живёт предание о том, как зимой 1916 года мой прадед, священник из белорусского села Левки, приехал в Москву навестить сына. Видимо, по ближайшим сокольническим дворам разнеслась весть о том, что у Галагановых белорусский поп гостит, и заявившаяся к ним в дом толпа ряженых «в лицах» разыграла пушкинскую «Сказку о попе и работнике его Балде». В инсценировке участвовал даже живой кролик, а роль «толоконного лба» пришлось исполнять самому отцу Максиму, то есть сносить щелбаны, «прыгать до потолка» и так далее.



Будучи человеком весёлым и артистичным, батюшка прекрасно справился с задачей, но потом решил отыграться. Взяв из рук «работника Балды» балалайку, он обратился к нему с предложением подтвердить свою работоспособность русской пляской: я, мол, буду «играть» частушки, а ты пляши, пока они у меня не кончатся. Ежели свалишься – стало быть, какой из тебя работник?
Ударил по струнам – и турнир начался: «Эх, да у поповны / шёлковые косы, / сватались на святки к ней / двадцать два матроса!» Не знаю, как долго пришлось плясать бедному «Балде». Известно лишь, что после того, как он в изнеможении свалился на пол, мой прадед ещё долго выдавал свои частушки. Гости были в полнейшем восторге и подарили ему балалайку вместе с кроликом. Этот случай свидетельствует о том, что святки ломали – хоть и на короткое время – сословные перегородки.

Но у тогдашнего «среднего класса» были и свои особые развлечения, главное среди которых – маскарад.

Маскарад часто путают с карнавалом, хотя это не одно и то же. Карнавал представляет собой массовое театрализованное гулянье на улицах и площадях или костюмированный бал, где масок может не быть вообще. Даже на самом «масочном» венецианском карнавале от участников вовсе не требуется закрывать лицо и менять внешность до неузнаваемости.

Иное дело маскарад, где главный принцип и условие – тайна скрывающейся под маской личности. На карнавале можно просто веселиться (в масках или без них); маскарад же требует вдумчивой актёрской игры, вживания в избранную роль.

Он открывает колоссальные возможности для личностной компенсации: застенчивый молодой человек, одевшись испанским матадором или лихим разбойником, может вволю потренироваться в обольщении прекрасного пола; некрасивая, но живая и остроумная девушка имеет реальные шансы лишить покоя бывалых ловеласов; уставшая от всеобщего внимания светская львица может отдохнуть в костюме нищей странницы.

На святки разрешались и «гендерные шутки»: благородные дамы рядились мальчишками-форейторами, полотёрами (рубаха и огромные сапоги), господа офицеры – уличными торговками, прачками, кокетливыми горничными в кружевных наколках. Маскарад всегда немного тревожен: представьте, что вокруг вас – сплошные незнакомые маски (ведь их хозяева даже голос меняли, закладывая за щёку различные предметы). Он таит в себе элемент опасности (вспомним известную драму Лермонтова), но оттого ещё более притягателен.

Маскарадные и карнавальные костюмы становились предметом конкурсов, о победителях и их подвигах подробно рассказывалось в газетах. Например, о том, как молодой профессор Даль явился на праздник в костюме Пьеро, где две разные лицевые части были искусно сшиты по бокам. Будущий автор толкового словаря стукался печальным ликом в раскрытую половинку дверей, потом каким-то образом влезал на неё и тихо сползал с другой стороны – с ликом радостным.



Известно, что зимой 1895 года молодой фабрикант А.А. Бахрушин потряс Москву костюмом козла с рогами, подсвеченными при помощи двух электрических лампочек (батарейки были привезены будущему создателю Театрального музея из Европы – в России об этом новшестве тогда ещё не знали). Надолго остались в памяти москвичей и «два Толстых» – появление на маскараде в хамовнической усадьбе рядом со Львом Николаевичем его «двойника». Роль «клона» исполнил будущий актёр Художественного театра В.М. Лопатин, а неотличимый грим был заслугой художников Л.О. Пастернака и Я.И. Гремиславского.



Вошла в историю и «собачья комедия» – маскарад в доме М.И. Римской-Корсаковой напротив Страстного монастыря. Гости, одетые собаками разных пород, должны были изъясняться исключительно лаем, рычанием, воем и визгом. Они прыгали через обруч, лакали, встав на четвереньки, шампанское из мисок и таким же образом (без помощи рук) поглощали расставленную на полу закуску.

Потребовать снять маску можно было лишь по причине откровенно оскорбительного поведения её хозяина. Поэтому участники праздника зачастую покидали его неузнанными. На одном из пышных екатерининских маскарадов так и остался неопознанным дерзкий «петух». Он громко кричал, хлопал крыльями, легко «перелетал» через стулья и норовил клюнуть саму матушку-императрицу. Лишь потом стало известно, что «буяном в перьях» был А.В. Суворов.



Да, настоящее маскарадное веселье доступно лишь «нищим духом», его условие – детская непосредственность. «Аще не … будете яко дети, не внидете в Царство Небесное» (Мф. 18:3). Кричавший петухом великий полководец оставил православной церкви изумительный покаянный канон («Страшуся, Господи, призвати Тя…»); лаявшая по-собачьи потомственная дворянка окончила жизнь монахиней. Попробуйте предложить побегать на четвереньках нашим сегодняшним святошам – они возмутятся. Они ведь даже «Сказку о попе» хотели запретить. Поэтому и канонов не напишут.


Дизайнеры маскарадных облачений назывались костюмистами. Они не только шили костюмы на заказ, но и давали их напрокат. То и другое было дорого, поэтому в семьях среднего достатка обычно всё мастерили своими руками. И это было намного интереснее, особенно детям. Ведь карнавал был развлечением не только публичным, но и домашним. Нужно было лишь освободить одну из комнат от мебели, превратив её в «залу». Приглашались все – родственники, соседи, друзья, коллеги: чем больше народа, тем веселее праздник.



В тесном семейном кругу можно было, конечно, обойтись и без масок, однако в любой дом могли нагрянуть «маски» с улицы – не ряженые, а «чёрные домино» – незваные гости в длинных шёлковых плащах с большими капюшонами. Как правило, они являлись парами (для психологической поддержки и во избежание недоразумений) и выступали в роли «общественных обличителей индивидуальных пороков». Не впустить их считалось малодушием. Форма обличения, конечно, была самой мягкой (нельзя же портить людям праздник): уличённого во взяточничестве чиновника «маски» могли поблагодарить за честность и неподкупность; струсившего похвалить за храбрость; легкомысленной девице посоветовать не быть столь строгой и неприступной. Часто «чёрные домино» странствовали по домашним маскарадам без обличительных целей: под плащами скрывались студенты, желавшие закусить, повеселиться и познакомиться с барышнями. Но всё равно «масок» очень боялись, даже прятались от них в чуланах и на чердаках.


Непременными элементами карнавалов были так называемые charades en actions (фр.) – шарады в действии, «живые» шарады. В этих мини-спектаклях нужно было представить всеми доступными сценическими способами загаданные слова и их слоги. Вот несколько исторических примеров. В.А. Соллогуб рассказывает о разыгрывании в московском доме его бабушки, Е.А. Архаровой, французского слова «delire» (исступление, умопомрачение). Сначала кто-то из участников сосредоточенно кидал игральную кость (одно из значений слова «de»). Затем М.И. Глинка в костюме древнего грека играл на лире (слог «lire»). А в завершение князь Василий Голицын пропел «Чёрную шаль» А.Н. Верстовского на стихи Пушкина. На словах «не взвидел я света» он выхватил из-за пояса кинжал и «с безумным взором» бросился на воображаемого соперника. Обратим внимание на то, что в последнем случае у князя не было необходимости исполнять романс целиком: «Чёрная шаль» была в то время модным шлягером, который все знали наизусть, и поэтому для показа состояния безумной ревности героя было бы вполне достаточно одной последней строфы. Но дело в том, что шарады использовались ещё и для демонстрации участниками своих музыкальных, хореографических и прочих исполнительских талантов.


Со словом «гладкость», которое разыгрывали в салоне З.А. Волконской на Тверской, дело обстояло проще. Сначала «голодный» игрок в лохмотьях жадно набрасывался на хлебные корки (уточнив при этом, что слово загадано в его старославянском звучании). Потом другой игрок демонстрировал зрителям кость от холодца и, наконец, оба они гладили ладонями то скользкий паркет, то оконное стекло, то кусок шёлка.

В этом же салоне состоялся успешный дебют в театральных шарадах молодого Пушкина. К сожалению, исследователям так и не удалось выяснить, какое слово изображал поэт вместе с другим игроком. Известно лишь, что завернувшийся в тёмную драпировку Александр Сергеевич был «скалой в Аравийской пустыне», из которой «пророк Моисей» высекал воду. После удара «жезлом» из «расщелины» высунулось горлышко бутылки и на пол полилась натуральная струя.


Приведённые примеры вовсе не означают, что живые шарады были исключительно салонным занятием. Их увлечённо разыгрывали во время зимних праздников все образованные горожане, особенно гимназисты и студенты. Но не будет же писать об этом газета «Всемирная иллюстрация»!
Разыгрываемое слово должно быть всем хорошо знакомо, иначе возможны курьёзы, об одном из которых рассказал писатель Леонид Пантелеев. В начале 1920-х годов, приобщая к «умным» играм детей рабочих, две интеллигентные дамы представляли на сцене слово «палица» (которое дети, конечно, не знали). Слог «па» сразу же пришлось подсказать, иначе юные зрители так бы и не догадались, что изображается при помощи странных «балетных» движений ногами. Но когда выступавшие выразительно вытянули вперёд головы и принялись обводить руками свои улыбающиеся лица, ребята «догадались»: «Пахари! Пахари!» – радостно закричали из зала.


В начале ХХ века московские маскарады стали перемещаться на катки. Искрящийся снег, музыка, мелькание масок, сюрпризы, розыгрыши… Как же мы всё-таки деградировали со своей убогой «веселухой»! Или всеобщим маскарадом эпохи «цифровой пандемии» стали социальные сети?..