Этот праздник отмечался когда-то в Москве 6 (19) декабря, «на зимнего Николу» – в день памяти святителя Николая Мирликийского. Только не утром, а вечером, и не в церкви, а в консерватории. Он возник как благодарное музыкальное приношение её основателю и первому директору Н.Г. Рубинштейну в день его именин.

Перешагнув консерваторский порог, праздник со временем стал общегородским: всеобщее конное и пешее движение было устремлено в этот вечер на Воздвиженку, а через пять лет – на Большую Никитскую, «к Николаю Григорьевичу». Именно так нужно было отвечать на вопрос извозчика «Куда изволите?»: слово «консерватория» было известно далеко не всем.

Многочисленных гостей ожидали самовары, баранки и оперный спектакль, втайне от именинника подготовленный студентами и преподавателями. Но не ради этого устремлялись сюда толпы москвичей: каждый хотел лично поздравить и поблагодарить обожаемого виновника торжества – «Николу консерваторского», «Николу московского».

70-е годы позапрошлого века вошли в историю Первопрестольной как время «культа Рубинштейна». Причина – известная: «была и личность». О таких в старину говорили: «Господь поцеловал». Красавец, умница, известный пианист, композитор, дирижёр, разносторонне образованный человек, весёлый, элегантный, обаятельный, он был всеобщим любимцем, душой общества. Только… только ведь никогда не верила наша Москва ни слезам, ни улыбкам, ни талантам. Ну да, создатель консерватории, так не музыкой же единой живы были москвичи. Своих музыкальных гениев народ, конечно, чтил, но чтобы всем миром их векселя оплачивать! Чтобы по консерваторскому директору дворники и разносчики рыдали, как дети малые! Чтобы во всех храмах служили панихиды по человеку, который никогда в них не заходил! Вот и гадайте, потомки, с какой такой стати московский люд из легкомысленного «фортепьяниста» кумира себе сотворил…

* * *

Открытие консерватории Николай Григорьевич начал «пробивать» зимой 1865–1866 годов. Настойчивый молодой dandyежедневно являлся то к столоначальнику, то к генерал-губернатору, то в городскую Думу, то в редакцию какой-нибудь газеты. Удивлённое «общество» терялось в догадках: в роли просителя выступал тот, кто только что завоевал пальму первенства европейского пианизма, кто превзошёл самого Карла Таузига, кого ожидали слава и богатство!.. А мировая знаменитость упорно продолжала свои визиты к сильным града сего. Ей отказывали: в городской казне нет денег, у города есть другие проблемы, вот если бы высочайший рескрипт… Рескрипт Николай Григорьевич обрёл у председательницы Русского музыкального общества, великой княгини Елены Павловны – той самой, что помогла когда-то его старшему брату создать консерваторию в Санкт-Петербурге. В результате 1 сентября 1866 года в бывшем доме баронессы Черкасовой открылось второе в России высшее музыкальное учебное заведение.

Чтобы осознать истинное значение этого события для нашего города, необходимо сравнить доконсерваторскую Москву с доконсерваторскимПетербургом. Вспомним, что ещё до появления детища Антона Рубинштейна северная столица подарила России первых классиков русской музыки – М.И. Глинку и А.С. Даргомыжского, что в Петербурге активно действовали Русское музыкальное общество, Балакиревский кружок («могучая кучка») со своей бесплатной музыкальной школой, Филармоническое общество, регулировавшее концертную жизнь города, достаточно организованное любительское музыкальное движение. В Петербурге издавался первый в России музыкально-театральный журнал, в котором публиковали свои статьи В.В. Стасов и А.Н. Серов.

В Москве в это время не было ничего – она была музыкальным захолустьем. К музыке здесь относились исключительно как к увеселению. «В концерты» и «в оперу» ездили развлечься, посудачить, похвастаться нарядами, поэтому в залах стоял шум: публика опаздывала, переговаривалась, ходила в буфетную и обратно. Исполнители не обижались: они отрабатывали жалованье. Бескультурье зала «гармонировало» с бескультурьем сцены – перешёптыванием оркестрантов, вульгарно-показушной манерой пения, итальянскими сценическими псевдонимами.

Другими словами, если Антон Рубинштейн сажал древо музыкального образования в ухоженную, хорошо подготовленную почву, то его брату пришлось распахивать целину. Ему предстояло не просто наладить подготовку музыкантов-профессионалов в «отдельно взятом» городе, но и в корне изменить само отношение этого города к музыке, отучить от застарелых потребительских привычек, сломать вековой стереотип «несерьёзности». На это обычно уходят многие десятилетия – Николай Григорьевич обошёлся одним: уже к концу 1870-х годов Москва не уступала по уровню музыкальной культуры не только Петербургу, но и любому европейскому музыкальному центру (а кое в чём и превосходила их). Впервые в истории иностранные музыканты отправились в Москву не учить, а учиться – у Рубинштейна, у русских.

Эта стремительная «культурная революция» была совершена под руководством одного-единственного человека. Очередной воин-одиночка в бескрайнем русском поле, очередной «двигатель истории». Да ведают потомки: в администраторы пошёл не музыкант-неудачник, а первый виртуоз Европы. Звезда предпочла небесам грешную землю, избрав путь служения, путь музыкального просветительства – в ту пору ещё не проторенный, сопряжённый с непониманием и неблагодарностью. Такой выбор называется жертвой.

Ещё в 1859 году 24-летним Рубинштейном было организовано московское отделение Русского музыкального общества, на следующий год создан первый московский профессиональный хор, проведён первый симфонический концерт РМО, открыты общедоступные музыкальные классы (фундамент будущей консерватории). Пройдёт ещё лет десять, и этот человек превратит консерваторию в сплочённую команду единомышленников, духовное братство самоотверженных энтузиастов.

«Семейно-монастырский» консерваторский уклад предполагал беспрекословное подчинение строгому «отцу», деятельную взаимопомощь, решительное изгнание из «общины» лентяев, стяжателей, интриганов, амбициозных карьеристов. Но, как и подобает отцу, деспотичный директор был добр и заботлив. Так и не обзаведясь после кратковременного неудачного брака собственной семьёй, он относился к студентам как к родным, любимым детям. Он знал о каждом из них всё – от тончайших нюансов характера до материального положения; он кормил их, одевал, лечил. Консерваторскому швейцару было поручено внимательно наблюдать за одеждой учащихся и немедленно докладывать директору о худых сапогах и заплатах.

В московской квартире Рубинштейна постоянно находили приют и пропитание иногородние дарования (сам директор жил при консерватории). Там же довольно долго обитал и приглашённый на должность преподавателя молодой Чайковский (которому хозяин передарил чуть ли не весь свой гардероб). Если денег на страждущих не хватало (в консерваторию ведь шла за помощью чуть ли не вся Москва), директор, не раздумывая, брал взаймы или под залог, расплачиваясь потом концертными гонорарами. В 1876 году, когда бенефисным концертом Рубинштейна отмечалось 10-летие консерватории, по центральному проходу к сцене вдруг двинулась процессия капельдинеров с букетами цветов и огромным серебряным подносом, на котором возвышалась… гора рваных бумажек. То были оплаченные москвичами векселя виновника торжества.

К музыке Николай Григорьевич относился как к святыне и категорично требовал такого же отношения от других. Поэтому «монарший гнев», периодически обрушивавшийся на студенческие головы, переживался хоть и тяжело, но с пониманием: то был гнев верующего при виде поругания алтаря. «Как вы посмели?!» – страшным шёпотом вопрошал Рубинштейн нерадивого ученика, и тот чувствовал себя предателем-богоотступником. «Вон отсюда!»  – кричал директор, распахивая дверь класса. Обращённый в позорное бегство знал: прощение он сможет заслужить лишь отличной подготовкой к следующему занятию. «А ведь недурно, не правда ли, господа?» – радостно спросит тогда Николай Григорьевич у класса, и вчерашний изгнанник превратится в покрасневшего от удовольствия триумфатора.

О фантастической работоспособности Рубинштейна ходили легенды. Не было ни одного благотворительного концерта, где бы он не принял участия в качестве дирижёра или солиста. В течение почти всего 1877 года русско-турецкой войны он еженедельно разъезжал по российской провинции, давая концерты в пользу раненых. Николай Григорьевич покидал Москву в пятницу вечером, а в понедельник утром вновь появлялся в своём кабинете. Работая за минимальное вознаграждение, он совмещал функции директора, профессора-педагога, дирижёра симфонических собраний и пианиста-исполнителя в камерных вечерах. (Когда после его смерти эти обязанности были распределены между четырьмя разными людьми, оказалось, что платить им надо в четыре раза больше).

Поражало современников и другое: с годами исполнительское мастерство Рубинштейна не только не утрачивало своего блеска, но и становилось ещё более отточенным: «жемчужной игрой» (jeu perle) называли его в Европе. В 1878 году на Всемирной выставке в Париже концерты русской музыки стали событием № 1: заполненный до отказа огромный зал «Трокадеро», стоя, рукоплескал то Рубинштейну-дирижёру, то Рубинштейну-пианисту. При этом, будучи великим тружеником, Николай Григорьевич не был ни аскетом, ни затворником. Он любил элегантную одежду, изысканную кухню, хорошие вина; он мог провести ночь за карточным столом или закатить пир в «Эрмитаже» в честь одного из своих друзей. Его часто видели на балах, в маскарадах, клубах. Но ровно в девять утра он неизменно появлялся в консерватории – бодрым, деловитым, энергичным.

Николай Рубинштейн не был ни ангелом, ни демоном (коими часто изображают его биографы). Он был выдающейся личностью, человеком большого размаха с широкой, мятущейся душой – одним из тех, которым, как говорили в народе, «пределы не поставлены» и «удержу нет». Его жадная до жизни натура во всём стремилась «через край» – в искусстве, делах, личной жизни. Он жил, как велит Евангелие, – одним днём, его трудами, заботами, радостями, не думая ни о доходах, ни о здоровье, ни о старости.

Зимой 1881 года у него вдруг резко обострился незалеченный в юности туберкулёз. Произошёл «обвал», которым часто кончаются подобные жизни. «Как коня, себя загнал», – скажет потом сквозь слёзы его кучер. В начале марта врачи всё-таки сумели настоять на поездке больного в Ниццу. Но до Ниццы доехать он уже не смог – остановился в Париже. Врачебный консилиум признал его состояние безнадёжным. 10 (23) марта его не стало. Ему было всего сорок пять лет. Похоронили его в родной Москве.

* * *

Вслед за Николаем Григорьевичем ушёл из московской консерватории и весёлый Николин день. Попытка его возвращения была предпринята в юбилейном 2006 году тогдашним ректором, народным артистом России, профессором Т.А. Алихановым и его «командой». Затея удалась. Вечером 19 декабря в фойе Большого зала гремел старинный бал – под звуки оркестра вокруг новогодней ёлки грациозно скользили юные пары в белых декольтированных платьях и чёрных фраках. Музыкальное приношение было «семейным», как когда-то: на сцене появлялись артисты народные и начинающие, заслуженные и не очень. Звучали сочинения Николая Рубинштейна, музыка из его бенефисных концертов, фортепианное трио «Памяти великого артиста» Чайковского. Завершился концерт сценой бала у Лариных из «Евгения Онегина»: это ведь именно здесь, в консерватории, началась сценическая жизнь знаменитой оперы в исполнении юных артистов.

Когда на следующий год программу пополнило бесплатное чаепитие с баранками, обрадованные москвичи затаили надежду, что теперь праздник уж точно станет общегородским. Но через два года ушёл из жизни ректор Алиханов, разбрелась по музыкальному миру его «команда», и Николин день вновь растворился в стремительном потоке новых дней и лет, в их триумфах и празднованиях. Но каждый раз, когда приближается один из наших любимых православных праздников, я думаю ещё и о человеке, чью недолгую жизнь сравнивали то с хрестоматийным фетовским огнём («что просиял над бездной мирозданья»), то с пронёсшейся над городом кометой, то со вспышкой молнии. Мне эта жизнь больше напоминает свечу, радостно, с весёлым потрескиваньем сгоревшую перед святыми образами Музыки, России, Народа. Точно такую же, как те, что возжигаются в Николин день у икон святителя Николая.

**