Кормить галапагосских черепах

Не подшивался, не давал клятв, не посещал анонимных клубов. Он просто разлюбил алкоголь. Как разлюбливают партнеров. С которыми до этого, не исключено, жили полжизни счастливо. Теперь он мог зайти когда-никогда на кухню, глянуть в любимое некогда лицо, поразиться тому, насколько оно, это лицо, он не готов воспринимать в каком-либо вообще качестве, и что это такое случается, что оно-де вот так работает, не отследишь, и соскользнуть благополучно за почтой, или к телефону, не особенно угрызаясь.

Спустя, допустим, еще пару дней, можно было пройти мимо грохочущего клуба и ужаснуться тому, как это, как может быть вообще, чтобы люди искренне думали, что эта музыка, вбивающая в череп короткие мучительные грозди, и перманентный алкогольный угар – это приятно, это хорошо, это эталон классной жизни, пережить краткий приступ подошедшей от словосочетания «классная жизнь» рвотной паники и проследовать дальше, в тишину. Вот где была классная жизнь. Вот где хранилась.

Лежать и думать, идти и думать, сидеть и думать, лежать и не думать, идти и не думать; все места, в которых гвозди не били в мозг, обладали одним довольно редким и сложным свойством: они были безлюдны.

Самые, как он понял, дорогостоящие и популярные вещи были изобретены в порядке деятельного гвоздодера, чтобы выбить из человека малейшую необходимость оставаться с собой. Гляньте, что у нас есть: набережная с людьми, дискотека с людьми, кинотеатр с людьми (он скачивал фильмы в интернете только для того, чтоб не смотреть их в компании других людей), концертные программы с людьми, знакомства, клубы по интересам, тусовки по выходным. «Здравствуйте, я новый человек в вашем городе, куда здесь можно пойти?», «В нашей газете есть вакансия светского хроникера: нужно делать репортажи с прошедших тусовок и собирать сведения о грядущих». Человечество веками собирало способы разложиться при жизни, не быть в уединении, меньше рефлексировать. Веками собирало – и собрало. Именно в его жизни ассортимент был максимально широким.

Также народу нравилось, разумеется, жрать. Ресторации соревновались в свежеизобретенных новинках, гранях вкуса и оттенках послевкусия. Однако это было почти не ужасом в сравнении с тем, что в них тоже были люди. На центральной площади города какие-то девчонки, он не знал, сколько им лет, но с виду – совершеннейшие девчонки демонстративно обнимали прохожих. Считалось, что человеку нужны объятия. Что без прикосновений другого человека ему плохо. Прохожие, что характерно, обнимались охотно. Он обходил их вкруговую, пряча глаза. Носил огромные очки, чтобы его не узнавали бывшие сослуживцы, армейские друзья, коллеги, соученики. Все они лезли обниматься.

Интроверта можно умертвить постепенно, для этого его нужно каждый день водить на тусовки. В конце концов, он решил снять квартиру, якобы для работы. Надо было как-то объяснить жене.

– Я тебе не мешаю! – удивленно-испуганно сказала жена.

«Мешаешь, черт побери!» – про себя фыркнул, не сказал вслух, как ни хотелось, однако вслух все же нужно было что-то сказать, и он вздохнул, потом снова, потом повторил то, что пытался донести миллионы раз:

– Мне нужно быть одному. Совсем. Одному.

Это была заранее проигрышная фраза, провальная из-за своей нулевой доходчивости, точнее из-за перманентных свойств принимающей стороны. Люди в принципе неспособны верить, что тебя тянет быть одному. Особенно семья в этом смысле отличается.

– Видишь ли, чудес… – грустно и зло произнесла жена, – не бывает. Если в жизни твоего мужа появляется какой-то икс-фактор, то, скорее всего, этот икс-фактор – другая женщина.

– Хорошо, но докажи же! Докажи! Не будь голословна! Какие доказательства моей измены, кроме этой чертовой квартиры, которую я лишь ищу, ты можешь привести? Я что, ухожу в сортир говорить по телефону? Или хоть раз не ночевал? Квартира – это способ сделать так, чтоб меня никто не трогал!

– Я тебя не трогаю! – срывалась на крик жена.

– Ты трогаешь меня! Ты предлагаешь сходить в кино, ты тычешь в меня газетами, и все это ровно тогда, когда я встаю, чтобы запереться! Как ты, черт побери, безошибочно угадываешь момент, когда я хочу лишь запереться?

Все, все обижались на этот пассаж.

«Не хочу тратить сил на фальшивую улыбочку» – думал он, – «У меня сил мало, а улыбочка отбирает много. Некоторые из-за этого не выживают».
Также социум неизменно твердил:

– Ну, мужчина может позволить себе некоторую угрюмость, нелюдимость и одиночество. А вот был бы ты бабой...

Возникало ощущение, что люди создали некий негласный заговор против тех, кто мог, и, главное, хотел быть без них.

Все те места, где можно было надолго остаться в одиночестве, всегда были чудовищно дискомфортны. Скажем, одиночная камера. Он туда теоретически хотел… но не знал, что же такого нужно гарантированно сделать, чтобы туда попасть. Кроме того, ходили слухи о том, что там нельзя получить книги, что было для него серьезнейшим недостатком.

Однако настоящим препятствием дискомфорт с книгами все же не был. Он был на него согласен. Но с треском провалил следственный эксперимент.

– Вы хотите сделать чистосердечное признание в убийстве? – с сомнением в голосе спросил маленький щуплый следователь.

– Да, – сказал он, – вы же расследуете убийство того мужчины, о котором написали в вечерке? Так это я его.

Следователь недоверчиво фыркнул.

– И что вас побудило к этому… эээ… поступку?

– Он клянчил у меня деньги. Деньги… – он задумался, помолчал немного, – на портвейн.

Оттуда его с позором выгнали. Следователя не вдохновило даже столь легкое решение очередного «висяка».

Можно было уйти в лесное хозяйство. Попроситься смотрителем маяка. Хранителем музея. Кормить галапагосских черепах, чисто теоретически. Но почему-то это казалось совершенно невозможным. Психиатрия в лице отдельной городской больницы также, несмотря ни на что, была непреклонна.

– Я нэ вижу отклонений, – сказала врач, грузинка с высокой черной прической.

– Точно? – спросил он, – никаких отклонений?

– Мало того, что я нэ вижу отклонений, у нас нэт свободных палат. Вас класть нэкуда.

В тот момент он окончательно понял, что мир против него. Но выход был лишь привычный, несвежий. Скрывался в туалете, читал там прессу, не реагировал на окрики жены. К черту, дорогие товарищи. К черту.

Застав его на толчке, позвонил друг. Попросил поливать некое экзотическое растение, пока тот будет в командировке. Для этого нужно было переехать к другу, поскольку поливать нужно было каждый день.

Услышав в телефоне голос, он вдруг понял, что практически ничего о нем не знает. Ни о голосе, ни о личности того, кто беспокоил его сейчас, одновременно оказывая жизненно важную услугу. Они сталкивались пару раз на каких-то отвратительных рабочих тусовках, что-то вдумчиво обсуждали, и у нашего героя не было решительно никаких идей по поводу того, почему именно на него пал выбор. Он был логично удивлен тем, что именно его попросили поливать экзотическое растение.

Растения его не раздражали. Им было немного надо. Они питались водой и более ничего не требовали. Однако историю с поливом цветка он воспринял одновременно как победу и как спасение. Появился выход. Появилось, наконец, то, что он смог бы предъявить семье, о чем он мог аргументированно говорить с женой. И потом, это же временно. Он вернется. Как только его друг вернется из командировки, сам он тоже вернется.

Он пробыл там несколько счастливых дней, пока ему не позвонили из полиции и не сообщили сухо, что его друг погиб в аварии. Выпив после конференции, сел за руль. Поехал кататься с девочками.

Повесив трубку, он внимательно оглядел эту маленькую уютную комнату. Письменный стол, бордовое кресло, серый ковер. На столе он увидел толстую общую тетрадь. Дневник хозяина дома ранее в глаза не бросался.

Он открыл его в случайном месте, где-то на середине, и прочитал: «Мне до смерти надоело разговаривать с растениями, всю жизнь я выговариваюсь только им. Как же хочется долгого, радостного общения со многими людьми! Мельканья лиц, тусовки и веселья. Хочется, чтобы праздник никогда не кончался. И чтоб начался, наконец»