Матросские рассказы у фитиля

* * *

Так уж устроен русский человек, что если у него выпадет минутка досуга, то несмотря на усталость, он любит подшутить над другом и над собой или рассказать что-нибудь смешное или занимательное.
Эти черты характера особо ярко проявляются в казарме и ещё в большей степени на корабле у фитиля. Содержание рассказов, шуток и острот меняется в зависимости от уровня развития и настроения.
Любит русский солдат и матрос поговорить и о своём командире, как о хорошем, так и о плохом. И в первом, и во втором случае не обходится без преувеличений. Наступившие будни на флоте располагают именно к таким развлечениям, чем и пользовались судовые остряки, чтобы потешить себя и товарищей. Дружный хохот и восхищённые реплики слушателей вполне вознаграждали рассказчика.

На каждом корабле были свои любимцы, за которыми прочно закрепилась слава занимательного краснобая. На «Иоане Златоусте», как ни странно, на этом поприще не последнее место занимал внешне мешковатый Лантух. В его изложении даже избитый анекдот звучал по-новому и, если хотите, то и злободневно. Он излагал анекдот как сущую правду и всегда приписывал роли персонажей байки всем известным лицам, причём обязательно очень кстати и удачно. Анекдот, рассказанный Лантухом, был, если можно так выразиться, злой карикатурой или дружеским шаржем на вполне реальных лиц.

Обычно, как только у фитиля собиралась устойчивая группа, кто-нибудь из любителей послушать неизменно предлагал:
— Лантух, а ну давай, потрави!
Лантух по своей обычной осторожности оглядывался — нет ли поблизости кого из посторонних — после чего как бы нехотя отказывался:
— Та ну вас! Що я вам дався? И покурить нэ дадуть!

Но несмотря на все внешние признаки нежелания «травить», Лантух подходил к фитилю, удобно усаживался и начинал закуривать.
Несколько дружеских упрёков и просьб, вроде:
— Брось ломаться! Трепанись! — развязывали язык Лантуху, и он снисходительно начинал:
— Ну годи! Ось я вам зараз роскажу один случай… Ей-богу, не треплюсь… Чиста правда… Щоб у мэнэ очи повылазылы, як що сбрешу!
— Ну давай! Поймём, когда травить будешь, а когда правду врать, — подзадоривающее отзывался кто-то от фитиля.

Не реагируя на подобные реплики, Лантух продолжал:
— Цэ, хлопцы, было, як я ще строевым був. Служив я тоди на «Георгии». О ту пору грэбец с мэнэ був — ну прямо сказать не можу, який. Сам Эбергард без мэнэ в шлюбцу нэ сидав. Як побачит, що мэнэ в вельботе немае, так зараз приказуе паровой катер брать, бо який ёму интэрэс биз мэнэ на шлюбци идти? — Лантух вопросительно и как бы недоумевая оглядывал своих слушателей и, оставшись довольным их видом, продолжал — ну цэ, хлобци, тилько прыказка, а сказочка ось яки будэ.

Раз, ще до подъема флага, посыла мэнэ вахтенный охфицер с вельботом в «Голандию». Забэры, каж, там командующего, як полагается, на судно доставь!
Ну, да цэ — неважно.
Прихожу это я с вельботом в «Голандию», стал на крюк и жду. Щось не идэ Эбергард! Ну покурылы.
На эскадри вже флаг поднялы, а вин всэж нэ идэ.
Ще раз покурылы.
Колы дивлюсь — идэ.
Ну я, як полагается, приготвывся и жду.
Вин подходэ.

Я ему: «Смирно!» — и рапорт виддаю. Воно выслушало и сида в шлюбцу. Я вже хотив его флаг поднять, колы дивлюсь и очам своим нэ вирю! На Эбергарди вместо адмиральских погонив — погоны лейтенанты.
А щоб тоби трясця!
Первый раз в жизни со мной такэ було — що я, як дурень, стою и не знаю, що робыть. Не можу я флаг адмирала пиднять, бо в моей шлюбци лейтенант сидять.

— Вот загнул лешай! Ха-ха-ха! — не выдержал кто-то из поражённых необычностью эпизода слушателей. На него зашикали, а Лантух продолжал:
— Та ей-богу, не заливаю. Ось вам крест — правда була! — и для подтверждения того, что он не врёт, Лантух даже перекрестился… После чего, проверив по лицам степень доверия слушателей, продолжил повествование:

— Ну добрэ. Кое-как столбняк мий прошёл. Я команды подал и вельбот мой к судну повил. Хлопцы гребуть, а у самых морды, як у замороженных судакив.
Да! Идём це мы по Северной бухти, а со всех судив на нас вахтенные охфицеры оруть: «Вэртай к трапу!» — цэ вони из-за флаги.

Сами понимаете — шлюбца идее, а флага немае. Вот воны и приказують к трапу пристать, чтобы, значить, за шкирку кого слид взять.
Адмирал дывуется, а вэртать не прыказуе.
Дошлы мы до «Ивана Златоуста», а там в мегафон оруть, семафором приказують, да ще сигнал по трехфлажной книге пидняли — «Шлюбце к борту пристать!»
Я дывлюсь — дило плохо!
За неисполнение приказа флагмана и стрэльнуть можуть, но свэртать не вэртаю — адмирала боюсь.

Ну ничого — прошли «Ивана»…
А за нами вже шлюбцы гонятся — вот-вот доженуть.
Ребята гребуть — не торопятся. Им бай-дуже, — адмирал заступа. Гребут соби да и в ус не дують!
Да! Приходим цэ мы к Павловскому мыску…
И чего ёго чертяка дернула?!
Нимэц на корму обернулся…
Бачэ — флага нэмае. Ну и понял, чего ему с эскадры к трапу приставать велели.
Я — нэ жив, нэ мэртв! Ну, думаю, пропал!
А воно як набросится на мэнэ, а я и рота развязать не можу.

Та що я?
У самого адмирала с рота тильки слюна брызжет, а слов нэмае.
Так побалакалы мы с ним трохи, после чего я ему и докладаю: «Виноват, ваше высокопревосходительство! Флага поднять нияк нэ можно, бо вы не по форме одеты».
И що вы думаете?
Адмирал на мэнэ по-морскому ерычать стал: «Як це так не по форме?» — и далее одны морски точки. «Ты что, дурень, с ума сошёл, что своему адмиралу замечания робишь?» — и знав точки с запятыми. «Подымай зараз же флаг!» — и опять точки, точки, точки… А сам кулаками в морду суе.

Я, конечно, морду отворачиваю, точки выслушиваю, но на своем стою: «Нэ можно флага пиднять, так как по чину нэ пидходэ… Лейтенантови адмиральского флага нэ положено»…
Нэ знаю, кольки б я зубив недосчитался, да забороныв Бог. Нимец на свои погоны глянув, да как заорэ биз всяких тоби точке: «Вэртай назад! За чином поидэм» — Лантух затянулся из потухшей цигарки, после чего стал продолжать. — Ну поихали цэ мы за чином. К обеду тильки с немцем на судно добрались. Все-таки снайшов вин свой чин, щоб ему трясця!

Подошли мы к правому трапу, четверо фалрепных его встревают, а вахтенный охфицэр цилу пачку семафорив подае… Це, видать, донесения с эскадры, що вельбот с флюгаркой «Григория», без флага, под командованием якогос-то лейтенанта по бухте ходыв и приказаний даже флагманив нэ примав.
Нимец семафорив читать нэ став, сунул их в карман шинэли да поскорей в салон свой побиг.

Лантух остановился и сделал вид, что рассказывать больше не намерен, но заинтригованные слушатели с этим согласиться не могли. Со всех сторон посыпались довольно настойчивые требования продолжать рассказ. Хорошо знавший свою аудиторию Лантух долготерпения её испытывать не стал.

Требование:
— Ну давай, трави, не тяни душу, — им было понято как предел терпения слушателей, а вопрос: — Как же так, что адмирал в лейтенантские погоны влез? — послужил темой его дальнейшего рассказа.
— Вот в том-то и дило — як? Мы и сами долго нэ знали. Разив дэсять на шлюбцы в «Голандию» ходылы, щоб у прислуги узнать, як воно так получилось? Но всё ж-таки в конце концов узнали.
Тут така смэхота, що и зараз, як вспомню, аж живот болыть.

— Да давай скорей! Чтоб ты сдох со своим животом! — подал наконец голос Могила. Окрика Могилы для Лантуха было более чем достаточно. Уж если Могила заинтересовался, значит, трепанулся здорово, можно теперь врать сколько хочешь — всё сойдет.
Бросив слюнявый окурок в кадку, Лантух стал плести свою историю дальше. Если отбросить своеобразность языка и некоторые сальные подробности, особенно мастерски переданные Лантухом, то из его дальнейшего рассказа можно было понять следующее.

Адмиральша, которая была много моложе мужа, завела интрижку с лейтенантом Пальчиковым. Накануне адмирал пришёл домой поздно и почти поймал свою супругу с поличным. Лейтенант, правда, успел благополучно скрыться, но второпях забыл свою шинель.
Утром ничего не подозревавший адмирал, отправляясь в штаб, по рассеянности надел шинель лейтенанта. Как только адмирал ушёл, Пальчиков явился за своей шинелью, но было уж поздно — шинель ушла с адмиралом.
На том, как к этому отнесся Пальчиков, Лантух подробно не остановился, но переполох, поднятый адмиральшей, он описал красочно.

А тем временем адмирал, как кипящий самовар, возвратился домой с непреклонным намерением разнести всё в пух и прах.
Сбросив в передней шинель на вешалку, он ворвался в будуар своей легкомысленной супруги. Не будь расторопной горничной, трудно сказать, как бы выпуталась из щекотливого положения неосторожная адмиральша, но в данном случае всё обошлось благополучно.
Горничная ещё до прихода адмирала убрала шинель хозяина, а как только тот пришёл, она ловко и своевременно подменила шинели и как ни в чём ни бывало предстала перед стоящими в боевых позах супругами.

Адмирал, избегая скандала при прислуге, хлопнул дверью и, чтобы успокоиться, решил отправиться в штаб, отложив объяснения до более благоприятного момента. Каково же было его удивление, когда он на вешалке обнаружил только свою шинель. Опрос прислуги ничего не дал: все очень уверенно утверждали, что на вешалке была только одна шинель. Да адмирал это и сам отлично помнил.
Пораздумав немного, адмирал пришёл к выводу, что ему в это утро чёрт знает что показалось… Он просто объяснить этого не может… Какая-то странная галлюцинация. Адмиральские орлы ему показались лейтенантскими звездочками…

Успокоившись немного, адмирал отправился к жене и осторожно ей рассказал о своей галлюцинации. Подготовленная к этому адмиральша очень участливо выслушала мужа и посоветовала ему сходить к врачу.
Врач, конечно, успокоил адмирала, что зрение у него в порядке, а случай с галлюцинацией он объяснил переутомлением и посоветовал обеспокоенному своим здоровьем адмиралу многие воздержания, в том числе и такое, которое вполне совпадало с желанием адмиральши.
Что касается Пальчикова, то он якобы в результате этой истории попал старшим офицером на «Геогргия Победоносца», но по непонятным для Лантуха причинам почему-то перестал сходить на берег.

По окончании рассказа началось обсуждение правдоподобности истории. Большинство пришло к выводу, что это брехня. Пальчикова они хорошо знали, но что-то похожих качеств за ним не наблюдали.
Особо энергично стал защищать честь Пальчикова Наливайко. Он не шутя набросился на Лантуха:
— Ты, чёртов мешок, ври, да знай, про кого. Пальчиков такими делами не занимается. Он, кроме корабельного устава, ничего не признаёт.
— Правильно! Пальчиков до баб не охоч. Это хохол точно приврал, — стали заступаться за невинно оклеветанного лейтенанта и другие матросы.

Но Лантух не сдавался:
— Та тю вас! Тож мэни монаха нашли — Пальчикова! Та я про нэго такэ знаю, що поборони Бог любого грешника вид цего. Вин за бабами бувало аж трясэтся. Що правда, то правда — писля адмиральши вин успокоился. А що ранийш було — вы б тики побачили б! Як який ялик с бабой покажется — Пальчиков вже на мостике с биноклем стоить. Що вин в той бинокль расматруе — чёрты его батька знають, но оторваться от бабы вин нияк нэ може. Да чего там казать, ось я вам расскажу другий с ним случай. Хоть вирте, хоть нэ виртэ — тож правда була.

— Ну черт с тобой и твоей правдой. Давай трави! Что там еще за случай, — примиряющее вмешался Могила, который, кстати сказать, в поведении Пальчикова с адмиральшей ничего предосудительного не видел.
— Та вот який случай… — начал Лантух. — Це було ще до адмиральши…
Повадился Пальчиков на пляж в Учкуевку ходыть. Як тикэ гарна погода, вин бэрэ гичку и в Учкуевку.
Я известно — старшиной.
Ну придэм цэ мы в Учкуевку, кателью в двух вид берэжка станэм.
Вин команду «вильно» подаст и в бинокль бабив голых на пляжи рассматривуть станэ, а мы лэжим соби на банках та покуруем.
Звирнэмся до корабля — вин по чарке нам к обиду даэ… Мы за их благородия и выпиваем. Ну что ты против такой службы скажешь? Но як-то раз приходим цэ мы в Учкуевку утром. На пляжи — никого. Тики одна якась баба на песочки стоить, гришнэ мисто руками прикрывае и, видать, волосья сушить.

Подывылся я на цю бабу…
Гладка та здорова! Не то що Пальчикову, но и мэни с такой горя хлебнуть хватило б… Ну а Пальчиков-та мой сердэшный от нэи и оторваться нэ може. Ну и правду сказать — дуже здорова баба… Только морды нэ видать, всэ волосьями завишено.
Дывился, дывился Пальчиков да и каже мэни:
— Лантух!
— Есть Лантух, ваше высокоблагородие!
— До берега доплывешь?
— Так точно, доплыву! Одним духом доплыву.
— Ну вот и хорошо! Давай сейчас на берег… И передай той даме, что их высокоблагородие познакомиться хочет и приглашает на чашку чая, ну и насчет иного прочего… Понял?
— Так точно, понял! Разрешите исполнять?
— Исполняй!

Ну я в чем був — бултых за борт да и поплыл. Плыву я, а сам невзначай на бабу поглядую. Аж дрожь бэрэ — така дебэла и мэнэ ничуть нэ соромытся… Сушить соби волосы и тильки слегка одной рукой стыдно мисто прикрывае.
Доплыл я до милкого миста, отфыркался и пошёл прямэсэнько на бабу. Вона стоить и хоть бы чхнула. Шагив дэсять осталось — колы дывлюсь и очам своим нэ вирю… На стыдном мисцэ — такий «стыд», що у мэнэ аж в очах зарябило. Боже ж ты мий милосердный — як же вин его в бинокль нэ побачив? Страх!

Но робыть нечего — пидхожу и, що велел лейтенант, передаю. Только на счет иного прочего умовчав — нэ до того було.
Воно мэнэ выслушало и басом кажэ:
— Передай, — кажэ, — господину офицеру, что познакомиться рад, на чашку чаю приду.
Тьфу! Чтоб ты сказився!
Попробуй передай такэ Пальчикову — он тоби зубы посчитае.
Но робыть нечего — треба вэртаться, не в побиг же мине идти!

Лантух, по своему обыкновению, прервал рассказ на самом интересном месте и стал, не торопясь, скручивать цигарку.
Наливайко не выдержал — сунул в рот Лантуху свою трубку и стал его упрашивать:
— Ну Лантушок! Давай! Давай скорей! Что это за баба была с таким страшным «стыдом» и басом?
Лантух покровительственно глянул на Наливайко, пару раз затянулся из его трубки и закончил свой рассказ:

— Ну доплываю я до гички. А Пальчикову нэ тэрпится. Вин суэ мэни крюк, щобы я швидче в шлюбцу вбырался. Но я тэж не дурный, думаю, влизэшь в шлюбцу, там вин тоби зубы посчитае и перстня не пожалие. К крюку блызько нэ пидхожу, руку к бескозырке прикладаю и разрешения докладать пытаю.
Ну, ему всё равно, хоть со дна докладай.
— Докладывай, — каже, — не обиделась?
— Ни, — кажу, — не обиделась. Познакомиться рады, на чашку чая прийдуть, а насчет иного прочего, так воны поп.

Боже мий, что тут було!
Бросив Пальчиков в мэнэ крюк, да як заоре:
— Отваливай! Правая на воду, левая табань, — и гичка, як птыця, понеслась вид пляжу. Хорошо, ребята мэни линек выбросили, а то прышлось бы до корабля вплавь добираться. Ну а так ничего, на буксире пришёл.

Рассказ Лантуха неоднократно прерывался дружным смехом.
Сигнальщики с завистью посматривали на полубак, но ничего исключительного в этом ещё не видели. Взрыв хохота, раздавшийся в конце рассказа Лантуха, заставил вздрогнуть даже вахтенного офицера и тот, не поняв, в чём дело, с мостика заорал:
— Полундра! На полубаке прекрати шум!
Как раз в этот момент Наливайко от избытка чувств и восхищения так хватил Лантуха по спине, что последний, тоже не поняв, в чём дело, благим матом заорал:
— Рятуйтэ! Убивають!
Немного придя в себя, Лантух понял, что это был дружеский шлепок и беспокоиться, что его убьют, нечего. Нужно только попридержать неуместные излияния дурака Наливайко, что он и попытался сделать:

— Ты що, кат, людей бьёшь? Вси пэчэнки видбыл… Вот зараз пиду и Пальчикову пожалуюсь…
Наливайко хотель было начать оправдываться, но его перебил Могила:
— Вишь недотрога какая — его по спине погладили, а он уж и жаловаться собрался… Иди, иди пожалуйся Пальчикову… Да скажи, за что по спине огрели.
Лантух обиженно осмотрел утиравших слёзы слушателей, безнадёжно махнул рукой и побрёл от фитиля.
Наливайко попытался было его задержать, но натолкнулся на медвежонка, и так как у него особого желания связываться с воспитанником Лантуха не было, то он только сплюнул в кадку и вновь присел к фитилю.


***
Был страшный полуденный зной, всё живое попряталось в тень, только неугомонные ребятишки на берегу у минно-пристрелочной станции из озорства пинали каштаны в песочке да на борту «Иоана Златоуста» маячила одинокая фигура Лантуха, который наперекор здравому смыслу занялся в это время суток рыбной ловлей.

Могила и юнги разместились на мёртвый час в шлюпке под выстрелом и некоторое время посмеивались над Лантухом, но никакие их остроты не могли поколебать его стоицизма, он, как каменное изваяние, сидел на кормовом кнехте и еле внятно что-то бормотал. Порой это бормотание было похоже на молитву «О дайтэ, дайтэ нэ минайтэ, а кто мэнэ мэнэ, того хвороба забэрэ», а порой на известную песенку, переработанную для личного употребления и сводящуюся к двустишию «Нэ пиймаю рыбы щуки, пиймаю лыня».

В конце концов друзьям надоело попусту заниматься Лантухом и они оставили его в покое. А тем временем мёртвый час уж подходил к концу, рыба не клевала, вероятно, и она была на мёртвом часе. Сквозь прозрачную воду бухты Лантух видел только одного бычка, но это был бычок, совершенно не интересующийся никакой приманкой. Напрасно Лантух заводил крючок с насаженным рачком к самому рту рыбешки — та оставалась невозмутимой и даже не проявила признаков жизни, когда приманка легла ей на голову.

Против такой флегматичности рыболов был бессилен и, вероятно, осознав это, решил обратиться за помощью к самому Господу Богу, не особо веря в бесспорность его существования и помня народную поговорку «не помажешь — не поедешь», он пообещал поставить рублевую свечку, если его молитва будет принята и бесов бычок поймается. Сделка Богу показалась выгодной, и он сделал всё от него зависящее, чтобы заработать рублёвую свечку.
Лантух видел, как бычок стряхнул с головы приманку и с недовольным видом проглотил её. Каков дальше был ход мыслей просителя, сказать трудно, вероятней всего, он ничего не думал, а машинально шептал: «обманул, обманул», — и с уймой предосторожностей стал вытаскивать бычка из воды.

Обещание Лантуха поставить рублёвую свечку до Бога дошло быстро, но вы и представить себе не можете, с какой скоростью Он среагировал на слово «обманул» — рыболов и ахнуть не успел, как бычок уж был на дне. Лантух не ожидал такого хода со стороны Создателя и первым долгом инстинктивно выругался в Его адрес, а потом, чтобы загладить свою резкозть, примирительно заметил: «Ты что, шуток не понимаешь?» — и с укором посмотрел вверх, где, по его мнению, в данный момент должен был находиться Бог, но вместо Всевышнего из-за фальшборта полуюта на него растерянно и в то же время грозно глядел боцман, вероятнее всего, принявший полемику Лантуха с Богом на свой счёт и соображал, как ему быть в столь щекотливых обстоятельствах.

— Ты что, чёртов мешок, лаешься? Начальством недоволен? Я тебе пошучу, что ты на карачках на марс взлезешь. Давай вылазь на шканцы, я те мозги вправлю!
— Виноват, господин боцман! Та цэ я не вас, цэ мы с Богом побалакали. Вона у меня бычок с крючка сорвался по личным счётам.
— Дам я тебе личные счёты, вот токмо вылези! — и боцман стал терпеливо ждать Лантуха, чтобы проучить его за дерзость. Если он ругал не боцмана, то кого же? Вишь что придумал — балакал с Богом! Да хоть бы и с Богом. Разве так нижнему чину положено с Ним говорить? И чем больше боцман на эту тему думал, тем больше приходил к мысли, что хохол его дурачит.

Могила и юнги с начала и до конца наблюдали за сделкой между Лантухом и Богом и, не решив до самого последнего момента вопроса, кто из них прав, теперь, видя, что мстительный Бог натравил на бедного Лантуха самого боцмана, решили помочь своему товарищу. Но пока они выбирались из шлюпки, на полуюте события разворачивались своим чередом.

Боцман, не веря объяснениям Лантуха, стегал его цепочкой боцманской дудки, а медвежонок стоял в положении смирно, как и положено при экзекуции, и держал правую лапу у того места, где у военнослужащих должно находиться головному убору.
— Я из тебя дурь выбью и плевательницу твою навек закрою! До чего дошел — боцмана на его собственном корабле матом шлёт!
Горнисты играли подъём, а боцман расправлялся с Лантухом. В это время на полуют поднялся Могила с юнгами. Лантух с мольбой глянул в их сторону и продолжил поворачиваться под цепочкой боцмана.

Подошедшие матросы боцмана не стесняли, и он деловито продолжал заниматься воспитанием.
— Господин боцман, разрешите доложить, как дело было! — обратился к боцману Могила.
— У тебя что, тоже шкура свербит? Так давай, подставляй, а докладывать тут нечего! — но тем не менее боцман перестал стегать Лантуха и вопросительно уставился на Могилу.
— Мы, господин боцман, со шлюпки всё наблюдали. Сначала это у них всё, как у порядочных, шло. Лантух пообещал за бычка рублёвую свечу Богу поставить. Их Всемогущество, видать, согласился, и заставил бычка приманку с крючка проглотить, а дальше они чего-то не поладили…

— Да что ты мне травишь, я весь мёртвый час на юте простоял и никакого Бога не видел, а как только к фальшборту подошёл, хохол меня матом… Вот я ему дам мата — все хохлы дома чесаться неделю будут! — и боцман с новым усердием принялся за Лантуха.
Могила понял, что обычными средствами здесь не помочь, надо было как-то отвлечь разошедшегося боцмана от земляка.

— Господин боцман, да бросьте вы этого дурака, дайте мне рублёвую свечку — придётся поставить за него Николаю Угоднику, чтоб поумнел немного, а то так дураком и в запас уйдёт.
Боцман покосился на протянутую ему Могилой рублёвую бумажку, машинально ещё раз перетянул Лантуха цепочкой и на время вошёл в роль церковного старосты.

— Свечку тебе сейчас дать или до службы подождёшь?
— Сейчас, господин боцман, сейчас и поставим, чего тут ждать, чем скорей жертва принята будет, тем скорей хохол поумнеет.
— Ну ты не особо полагайся на свечку, тут Николай меньше поможет, чем моя цепочка, я ему умишко из кормы в клотик и без угодников перегоню, вот только свечку выдам… Пошли в церковную палубу.

Боцман — он же церковный староста — с Могилой направились в церковную палубу за свечкой, а Лантух с удочкой и медвежонок с ведёрком пошли на бак прятать свои принадлежности. Юнги некоторое время обменивались впечатлениями о происшествии и пришли к выводу, что Лантух «шляпа», а Бог — жмот, спустились с палубы и пошли к фитилю. Там они застали большую группу матросов и среди них Лантуха и его медвежонка. Лантух как ни в чём не бывало зубоскалил с земляками, а медвежонок материл Наливайко за то, что тот пустил ему в ноздри дым от своей цигарки. Наливайко вежливо извинялся, а медвежонок лез в драку.

В это время к фитилю подошёл Могила. Он стукнул Лантуха рублевой свечкой по лбу и велел сейчас же идти и поставить перед образом Николая Чудотворца.
Лантух почесал ушибленное место и пошёл выполнять поручение.
Ребята у фитиля поинтересовались, в чём дело, и Могила красочно расписал им переделку, в которую попал скупой Лантух из-за рублёвой свечки.


**